Элизабет Барийе - Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви
Скорость, идол футуристов, переворачивает прежний уклад жизни столицы. Интенсивность движения на бульваре Распай меняет дух Монпарнаса, и все прощаются со старым миром, от которого устали, – об этом, присоединяясь к всеобщей усталости, пишет Аполлинер. На Монмартре мир тоже умирает. Улица Жюно, которую, несмотря на дебри виноградников и мельницы, можно преодолеть в два счета, вдруг начинает проявлять амбиции, свойственные престижным кварталам. Прощайте, лачужки Маки, где живописцы пророчили себе большое будущее.
Старые товарищи до сих пор проводят время у Сакре-Кёр, среди каменщиков, плотников и каменотесов, создающих базилику. Романо-византийскую колокольню высотой в девяносто четыре метра начали строить в 1875 году. Говорят, что красное вино на Монмартре стало более кислым, суп все еще дают бесплатно, но надолго ли хватит старых привычек, никто не знает. Еще говорят, что возводить базилику на месте гибели коммунаров – кощунство. Никакая архитектурная красота не воскресит умерших. Прекрасный белый камень никогда не смоет кровь, пролитую палачом Адольфом Тьером.
Рабочие говорят на профессиональном жаргоне. Обсуждают плотность древесины, равновесие объемов, давление сводов. Модильяни, как вечный ученик и труженик, остается связанным с этим братством мозолистых рук. Когда интеллектуальный шарм бульваров встает поперек горла, художник сбегает на Монмартр.
Однажды он предлагает Анне пойти вместе с ним.
Отправиться на фуникулере цвета «Шоколада Менье» было бы менее утомительно, особенно учитывая каблуки, но Моди предпочитает пешие прогулки.
Они обостряют зрение. Я просто в ярости от собственного зрения, шепчет он. Хотелось бы приставить себе глаза животного, обладающего сумеречным зрением. Кота? Гепарда? Летучей мыши? Шутит ли Амедео? Безумен ли он? С ним Анна никогда не знает, что к чему, и ей это нравится.
Навстречу идет карлица. Моди ей улыбается.
Анна думает: привлек бы ее этот человек настолько, будь он менее странным, менее молчаливым? Ее муж не умел молчать. Молчание – искусство. Анна вспоминает красноречивых ораторов, которыми восхищался и которых копировал Коля. Глубокие люди говорят мало. Слова легко слетают с языка у пьяниц, у соблазнителей, у льстецов. Болтовня – своего рода тирания по отношению к интеллекту. Книги способны искажать истину. А живопись? Где для живописца грань, за которой начинается лицемерие? Анна воздерживается от вопроса.
Моди вышагивает на приличном расстоянии от нее.
Кто сказал, что настоящий аристократизм предполагает наличие неразрывной цепочки связей?
Анна продолжает рефлексировать. Разговоры. Зачем они нужны, если люди понимают друг друга без слов? Вернувшись в Россию, она станет избегать общества краснобаев с берегов Невы, осядет в Царском Селе, обещает себе Анна. Поэзия тогда наполнится правдой жизни: вот забытый в комнате платок, вот след помады на стакане, вот покачиваются люстры.
Поймать реальность сачком, запереть в сундуке и выпустить на свет, лишь найдя точное слово.
Способна ли она на это? Да!
Анна берет под руку мужчину, с которым ей так хорошо.
Они остановились поесть луковый суп, слишком тяжелое блюдо для теплого сезона. Появление прекрасной пары под закоптелым от табака потолком замечают все. И все перешептываются. Чем эти двое отличаются от других? Сознают ли они свое превосходство, свой грядущий триумф? Их колени соприкасаются под столом, но не руки. Анна хочет доесть суп, Моди ее пригласил. Денег у него нет, она знает; то, как небрежно Амедео бросает монеты на стол, отражает его презрительное к ним отношение.
Пройдемся еще.
На улицах темнеет, вдали все окрашивается в голубовато-фиолетовые тона, небо бледное, а крыши серые, необычные фасады с орнаментами из искусственного мрамора и кирпичные стены тонут в сумерках. Но огромная базилика на фоне черноты выглядит еще белее, чем прежде.
Анна замедляет шаг. Моди берет ее за руку.
Теперь они бессмертны.
Анна дрожит, Моди волнуется.
– Вам не страшно?
– Страшно? Мне?
Они пересекают пустырь. Дальше – лабиринт притонов. Фонари и сияющая газовым светом реклама. Кое-где небольшие поросли одуванчиков. Поблескивающая жидкость на мостовой – то ли кровь, то ли бензин. Тесные подозрительные лавки с низкими потолками; жилища, озаряемые тусклым светом одинокой лампы; громкие крики на первых этажах; лохани с мыльной водой; женщины с растрепанными волосами. Анна пытается запомнить все. «Вот он – настоящий Париж», – думает Ахматова.
* * *Влюбленные шагают вперед, связанные друг с другом чем-то невидимым.
Не собственными чувствами.
Что-то неопределенное исходит от их жестов, разделяет мужчину и женщину, отдаляет их друг от друга. Они созерцают глицинии на старых стенах, прикасаются губами к розам, выбивающимся из-за ограды.
Сна ни в одном глазу. Радость и сон несовместны.
* * *«Модильяни любил бродить по Парижу ночами, и частенько, услыхав его шаги на моей уснувшей улице, я выскакивала из-за стола, подходила к закрытому окну и сквозь жалюзи наблюдала за его тенью (…). Модильяни был единственным мужчиной в моей жизни, который мог оказаться под моими окнами посреди ночи. Я не возражала, ничего не говорила, и он не знал, что я смотрела на него сверху».
* * *Контролировать чувства. Они сознательно пытались – вплоть до самого расставания. Анна помнила, что она замужем, и не за кем-то, а за поэтом Николаем Степановичем Гумилевым, соучредителем журнала «Аполлон», создателем «Цеха поэтов», лучшим читателем и советчиком Ахматовой. Модильяни тоже был женат – на своих молотках, резцах, кантовках, на еще не решенных проблемах молодости, препятствиях и горечи. В поведении Ахматовой и Модильяни не было ни малейшего цинизма или такой осторожности, которая умаляет значение происходящего, была лишь разделенная на двоих печаль: оба знали, что находятся в самом начале своей творческой жизни, а потому встреча, какой бы невероятной она ни казалась, не должна никого из них сбить с пути.
Ясность ума приносит боль, не дает радости заполонить сознание. Горе от ума нагружает каждое мгновение результатами анализа реальности.
Получается целая интеллектуальная ширма.
Переизбыток уважения и достоинства.
Неразборчивый лепет сердца заглушается весомыми доводами рассудка. Модильяни и Ахматова спорят обо всем – не только об искусстве, но еще и об аэронавтике, которой увлекается Амедео. Двумя годами ранее, 25 июля 1909 года, Луи Блерио впервые пересек Ла-Манш на моноплане собственного изготовления, так «Блерио XI» открыл небо сорвиголовам. Французские пилоты геройствовали один за другим: капитан Белланже и его перелет Париж – Бордо за 8 часов 28 минут; пятиминутный полет пилота Лемартена и семерки его пассажиров на знаменитом моноплане, оснащенном 14 цилиндрами; наконец, Пьер Прие, перелетевший из Лондона в Париж всего за 3 часа 56 минут.
