Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

Мое рабочее место в секретариате премьер-министра, рядом с офисом отца. Я принесла присягу о неразглашении государственных тайн и принялась знакомиться с делами, подмечать тонкости, особенности. Как много может измениться за неделю. За считанные часы.

Мать включает радио, пытается найти какую-то информацию, но в такое позднее — или раннее — время сложно что-то услышать. Никаких новостей. Ждем военных. Отец как будто даже расслабился.

— Теперь с меня снята ответственность, — поясняет он. — Правление — нелегкая ноша, а теперь ее сняли с моих плеч. Пусть ее несут другие.

Мы сидим на диване в спальне родителей, отец привычно перебирает бумаги. Документы в одной из папок, черного цвета, он подписывает не читая.

— Моим первым актом на посту премьера стало подписание актов о замене смертных приговоров. Этим и завершаю. Читать просьбы о помиловании — неприятное занятие.

Я тянусь к нему, чтобы его обнять, но он меня мягко отстраняет:

— Не время для сентиментальности. Надо собраться, взять себя в руки.

Полтретьего, полчетвертого. Никто не появляется. Я беспокоюсь все больше. Что они замышляют? Около четырех прибывает военный секретарь отца. Глаза красные, вид помятый. Он прибыл из Генерального штаба, прямо от генерала Зия. Тот выражает сожаление в связи с невозможностью доставить отца в Ларкану. Взамен предлагает дачу в Мурри. Со всем надлежащим уважением. Отправление намечено на шесть утра.

— Почему это они так все на ходу меняют? — гадает Санам.

— Мой звонок, очевидно, смутил его, — поясняет отец. — Он, вероятно, еще выясняет, не успел ли я созвониться с верными мне офицерами и принять какие-то контрмеры перед звонком ему.

Снова ожидание. Через час один из слуг сообщает, что нашего управляющего только что разбудили и увезли, чтобы подготовить помещения в Мурри.

— Сначала он обещал визит в полтретьего. Уже шесть. Дача в Мурри не готова. Аресты остальных подготовлены и продуманы, но не мой, — спокойно говорит отец.

Слова его повисают в воздухе.

— Этот мерзавец хотел прирезать нас всех в постелях, — шепчет мне Шах.

— Идите, собирайтесь, — отсылает мать братьев. — У вас вылет в семь.

Мы пробуем поймать утреннюю семичасовую передачу Би-би-си на урду, но слышим лишь скупое сообщение о том, что армия взяла власть в Пакистане.

— Ты вплотную занималась вопросами правления в двух университетах, — обращается ко мне отец. — Как ты полагаешь, сдержит Зия обещание о выборах?

— Думаю, что да, папа, — киваю я, все еще одержимая студенческим идеализмом и академической логикой. — Выборы ему поднадзорны, он не даст оппозиции раскрыть рта насчет их подтасованности и несправедливости, он ничем не рискует.

— Не будь дурой, Пинки, — спокойно отметает мои доводы отец. — Армии не для того берут власть, чтобы ослаблять хватку. Не для того генералы совершают акт государственной измены, чтобы устраивать выборы и восстанавливать демократическое правление.

Повесив нос, я покидаю родительскую спальню и отправляюсь собирать вещи. Отец годами готовил нас к возможности быстро покинуть резиденцию премьера в Равалпинди. Хотя никогда я не думала, что придется это проделать под винтовочным дулом. Отец настаивал, что резиденция — не дом, а официальное правительственное здание, временное жилище. Он хотел, чтобы, проиграв выборы, он с семьей мог покинуть это здание быстро, без проволочек, в отличие, скажем, от его предшественника Яхья Хана, который месяцы тянул с выездом. «Не держите здесь больше, чем можете упаковать за день», — говорил нам отец. Это правило я, впрочем, нарушила, ибо две недели назад прибыла из Оксфорда со всем своим тамошним имуществом, с кучами книжек и одежек. Я собиралась переправить все это в Карачи, но постоянно откладывала, потому что была занята работой, помощью отцу.

Я собираю вещи, то и дело бегая в спальню родителей, чтобы военные не увезли отца без моего ведома. Под ноги лезет мой персидский кот Сахарок, чувствующий напряженность в настроении хозяйки. Он все время мяукает, трется о ноги. Комната постепенно пустеет.

— Уже восемь, — говорит, входя, мать, — а до сих пор никого. Адъютант отца сказал, что они еще не подготовили дом в Мурри. Но кто может знать… Слава Аллаху, хоть мальчики вырвались.

Дневной свет внес элемент упорядоченности и спокойствия. Я решала сложные задачи, связанные с упаковкой, тоже отвлеклась от мучительных раздумий. Войдя вместе с матерью в комнату к Санам, застала ее швыряющей в сундук одежду, фотоснимки, диски звукозаписи, даже старые экземпляры «Vogue» и «Harper's Bazaar».

— Не хочу, чтобы они лапали мои вещи, — сердито буркнула она, одетая в джинсы и свитер, с еще неубранными длинными волосами.

— Пинки, Санни! Скорей, папа уходит, — кричит мать около девяти утра.

— Джалди Скорей! Сахиб уходит! — горестно вторит ей наш слуга в тюрбане и красно-белой униформе обслуги премьер-министра. В глазах его слезы.

Чувствую, что и мои глаза наполняются слезами. Санам тоже моргает покрасневшими глазами.

— Как мы с такими глазами появимся перед отцом? — вырывается у меня.

— Скорей, у меня есть капли! — Санам разворачивается, я бегу за ней. Мы быстро закапываем друг другу в глаза капли и несемся по парадному белому с золотом коридору в выходу. За дверью, на газоне, хор стенаний прислуги.

Отец уже сидит в черном служебном «мерседесе». Машина трогается, мы с Санам прорываемся сквозь толпу слуг, размахиваем руками.

— До свидания, папа!

Отец поворачивается к нам, улыбается уголками губ, едва заметно кивает. Автомобиль с золотым плетением на номерной табличке премьер-министра исчезает за воротами.

Отца доставляют в Мурри под охраной военной колонны. Там он находится «под защитой» армии, якобы в интересах его личной безопасности — такой словесной мишурой военные часто прикрывают изоляцию, фактический арест своих противников. Три недели его продержат в особняке, выстроенном еще англичанами в холмах, постепенно повышающихся по мере приближения к Кашмиру. Там мы часто проводили летом выходные всей семьей, играли на белоколонной веранде в «скраббл». Теперь отец направляется туда в качестве узника. Его гражданское правительство более не существует. Снова Пакистаном правят генералы.

Мне, конечно, следовало бы понять окончательность путча, осознать, что арест отца знаменовал поражение демократии в Пакистане. Действие конституции 1973 года приостановлено. Введено военное положение. Но я вопреки здравому смыслу, с глупой наивностью цепляюсь за надуманные возражения, основывающиеся на академической премудрости, усвоенной мною за годы обучения. Зия тоже не устает твердить, что он лишен каких-либо политических амбиций, что армия не отступит от своего воинского долга, что единственная его цель — провести свободные и справедливые выборы, уже назначенные на октябрь того же года. И после выборов военные передадут всю полноту власти представителям народа. «Я торжественно обещаю, что не отступлю от данных целей и указанных сроков», — гладко лгал Зия перед объективами и микрофонами.

Указ военного положения № 5

Любой, организующий или посещающий собрание профсоюза, студенческого общества, политической партии без разрешения военной администрации, наказывается числом ударов до десяти и тюремным заключением до пяти лет.

Указ военного положения № 13

Критикующий армию устно или письменно… числом ударов до десяти и тюремным заключением до пяти лет.

Указ военного положения № 16

Агитация среди служащих вооруженных сил против воинского долга и подчинения главе режима военного положения генералу Зие уль-Хаку наказывается смертной казнью.

О соблюдении заповеди «не укради» заботился указ военного положения № 6, обнародованный в день военного переворота. Грабеж и мародерство наказывались отсечением руки.

Сразу же Зия спустил с поводка религиозных фундаменталистов. Поститься или не поститься во время священного месяца Рамазана всегда было личным делом каждого пакистанца-мусульманина. При режиме военного положения все рестораны, кафе и иные точки общественного питания закрывались от восхода солнца до заката. В университетах вода отключалась даже в уборных, чтобы кто-нибудь не умудрился напиться в течение дня. Банды фундаменталистов слонялись по улицам, ломясь среди ночи в любую дверь, чтобы убедиться, что люди готовят сехри, предутреннюю трапезу. За курение, еду и питье на людях арестовывали. Личного выбора в Пакистане более не существовало, лишь подчинение регулированию псевдорелигиозной военной администрации.