Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Август подходил к концу, а в сентябре у Антона начинался его последний университетский год. Он жаловался Лейкину: «Пишу при самых гнусных условиях <…> в соседней комнате кричит детиныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух „Запечатленного ангела“… Кто-то завел шкатулку, и я слышу „Елену Прекрасную“… Хочется удрать на дачу, но уже час ночи… Для пишущего человека гнусней этой обстановки и придумать трудно что-либо другое. Постель моя занята приехавшим сродственником, который то и дело подходит ко мне и заводит речь о медицине. „У дочки, должно быть, резь в животе – оттого и кричит“… Я имею большое несчастье быть медиком, и нет того индивидуя, который не считал бы нужным „потолковать“ со мной о медицине. <…> Даю себе честное слово не иметь никогда детей».
Небеса взяли на заметку эти его слова.
Порядок в семье восстановился, лишь когда Евгения Яковлевна вернулась с дачи, а Александр с семьей уехал в Таганрог. Возобновив университетские занятия, Антон и Коля снова стали общаться с Машиными курсистками. Екатерина Юношева получила от Коли шутливое «Последнее прости»; Антон тоже приложил к стихам руку – при всей неотразимости братьев Чеховых Муза в их поэзии, увы, не ночевала:
Как дым мечтательной сигары,
Носилась ты в моих мечтах,
Неся с собой любви удары
С улыбкой пламенной в устах[75].
Коля недолго пробыл в кругу семьи, предпочтя скрываться от кредиторов и властей за широкой юбкой Анны Ипатьевой-Гольден. С тех пор Антон с ним больше не сотрудничал.
В конце ноября Коля уехал из Москвы погостить в Таганроге у брата Александра. Тем временем Павел Егорович обнаружил у себя пропажу ценного документа и, догадавшись, кто виноват, просил Колю вмешаться: «Кланяйся Саше. Жалко погибшему созданию и живущим с ним, Он похитил мое Венчальное Свидетельство и по нем живет, я этим огорчаюсь, привези его, возьми от Него непременно. Беззаконно живущие беззаконно и погибнут»[76]. Заключительная сентенция Павла Егоровича стала семейной поговоркой.
Антон в этих дрязгах участия не принимал – его манили более широкие горизонты. В Петербурге же Лейкин начал потихоньку приподнимать завесу над тайной имени своего самого популярного автора, Антоши Чехонте. Восьмого октября в Москву вместе с Лейкиным прибыл Николай Лесков (лишь его да Островского Павел Егорович признавал писателями), который не привечал начинающих литераторов. Лейкин не устоял и познакомил его с Чеховым. Антон устроил ему экскурсию по публичным домам в Соболевом переулке, которая завершилась в «Салоне де Варьете». Оттуда, описывал этот эпизод Антон брату Александру, они поехали на извозчике: «Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: – „Знаешь, кто я такой? – Знаю. – Нет, не знаешь… Я мистик… – И это знаю“. – Таращит на меня свои старческие глаза и пророчествует: – „Ты умрешь раньше своего брата. – Может быть. – Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши“».
Агностицизм Антона и религиозность Лескова не помешали духовному сближению писателей: ни один из учеников Лескова, кроме Чехова, не унаследовал его рассказчицкого дара, его способности показать, как среда формирует характер, с иронией взглянуть на перипетии человеческой судьбы и привнести оттенок мистицизма в описание природы. И как бы ни были мрачны обстоятельства их последующих встреч (Лесков врачей близко к себе не подпускал, а Антон никогда не чувствовал себя уютно в Петербурге), их знакомство определило писательскую участь Чехова – ему было суждено продолжить лесковские традиции.
Видели в Антоне своего последователя и писатели рангом пониже. Одним из них был литературный поденщик Ф. Попудогло (в тридцать семь лет уже безнадежно больной), который к тому же был уверен, что лишь Антон смог верно определить его болезнь. Умер он 14 октября 1883 года и перед смертью завещал Чехову свою библиотеку[77]. Весьма привязан был к Антону и Лиодор Пальмин, хотя, как и Лесков, врачей он не жаловал. Свои симпатии он выражал в незамысловатых виршах:
Сижу один я в тишине,
Причем Калашникова пиво
Юмористически игриво
В стакане искрится на дне…
Простите шалость беглой рифмы,
Как математик логарифмы,
Всегда могу ее искать [78].
Время от времени Пальмин шутливо информировал господина Упокой, как он величал Чехова, о своем новом адресе, например: «У Успенья на Могильцах (не думайте, что Мертвый переулок, д. Гробова и квартира Крестопоклонникова. Я знаю – это для всякого, особенно молодого доктора, адрес подходящий)».
В последний год учебы Антон получил представление об уровне смертности в больницах: он вел пациентов с момента поступления и вплоть до их выздоровления или смерти. Он также должен был написать полную историю болезни для профессора в клинике нервных болезней, а в терапевтической клинике – для профессора Остроумова (чьим пациентом он станет впоследствии). Выпускная сессия началась в январе и стала мучительным испытанием: студентам следовало пересдать экзамены всех предыдущих курсов (всего семьдесят пять) и кроме этого защитить диплом. История нервной болезни, которую вел Чехов, показывает, что он строго следовал принципам медицины своего времени. Молодой писарь железнодорожного ведомства Булычев в течение шести недель проходил лечение с диагнозом «импотенция, истечение семени и психосоматические боли в позвоночнике». По заключению Чехова, причиной болезни явились частые мастурбации в подростковом возрасте, – и он прописал больному чилибуховый орех, бромистый калий и ежедневные ванны с понижением температуры на один градус[79]. Современный врач причину мужского бессилия Булычева вывел бы из его страха – рукоблудие считалось грехом, однако Чехов вслед за своими профессорами видел в онанизме пагубную привычку, избавиться от которой помогали проститутки, холодные ванны и успокоительные капли.
Вскрытие, проведенное Антоном в московском полицейском участке 24 января 1884 года, оказалось более сложной задачей. И хотя профессор Нейдинг оценил работу лишь на тройку с плюсом, протокол, составленный Антоном, даст ему материал для целого ряда рассказов: «Крестьянин Ефим Ефимов жил в работниках в магазине Третьякова; вел нетрезвую жизнь. 20 января он был в бане. Возвратившись оттуда – пил чай и ужинал, затем лег спать. В 8 часов утра 21 января он сказал, что пойдет, по обыкновению, в город, но часов в 9 утра его нашли мертвым, висевшим на кушаке в ретираде при доме Осипова. Труп был одет в той одежде, которую покойный носил обыкновенно. Один конец кушака был обмотан вокруг шеи, а другой был привязан к деревянному бруску на расстоянии 3 аршина от пола. <…> Что касается, наконец, до решения вопроса о состоянии умственных способностей Ефимова в момент совершения им (преступления) самоубийства, мы имеем лишь очень мало данных: присутствие спиртного запаха при вскрытии полостей черепа, груди, брюха дают нам право предположить, что в момент совершения самоубийства Ефимов был, по всей вероятности, в нетрезвом состоянии»[80].
Упражнения в криминалистике имели и литературную параллель. К большому неудовольствию Лейкина, Чехов заработал в «Стрекозе» 39 рублей за детективный рассказ «Шведская спичка», который был напечатан в ежегодном альманахе журнала. Как и другие чеховские произведения подобного жанра, в ту пору пользовавшегося в России большой популярностью, рассказ весьма оригинален по замыслу. Следователь Дюковский (для него Чехов взял напрокат фамилию друга) с помощью единственной улики, каковой оказалась обыкновенная спичка, обнаруживает, что убитый вовсе не убит, а жив-здоров и прячется от всех у подруги.
В январе 1884 года, как раз накануне произведенного Антоном вскрытия, из Таганрога пришли тревожные телеграммы: Мося перестала есть, впала в коматозное состояние, ее частично парализовало. Таганрогские врачи делали ей инъекции каломеля, пепсина и мускуса, ставили холодные компрессы и давали бромистый калий. Рецепты, которые послал Антон телеграфом, уже не понадобились. Первого февраля пополуночи, как раз в то время, когда Антон с Машей веселились на балу, Мося умерла. Александр писал Антону: «Нет сил. Внутри и вне меня все кричит одно: Мося! Мося! и Мося!.. Анна сошла с ума. Она не мыслит, не сознает, но чувствует потерю. Все лицо ее – зеркало страдания. Был гробовщик. У трупика шел торг; шла речь об овальном и простом гробике, о глазетовой и атласной обивке».
Сочувствия родственников Александр и Анна так и не дождались – «беззаконно живущие беззаконно и погибнут». Двадцатого февраля Павел Егорович писал Антону: «Антоша, будь так добр, обрати внимание на Сашу, уговори его, чтобы он оставил Анну Ивановну, пора уже очнуться от сумасшествия. <…> Он меня никогда не слушал, а ты больше имеешь влияния на него, уговори его, пусть он оставит эту Обузу. Теперь легко оставить Анну Ивановну, дитя умерло и дело невенчанное. Если он дорожит моею жизнью и уважает как родного Отца, то может себя преодолеть <…> Ведь он не понимает, что оскорблять Отца и Мать есть тяжкий грех. Долго или коротко, за это надо будет поплатиться перед Богом. Шутка ли собрать такой кагал и нагло приехать без спросу в нашу семью, нарушать покой и порядок в доме. <…> Вот Бог отнял дитя, которое он любил, следовательно, дела его неудачные, ему нужно идти честной дорогой как человеку просвещенному и понимающему, что худо и что хорошо. Разыгрывать Комедию и составить из своей жизни какой-то роман вовсе не годится. Нас оскорбляет Это ужасное Преступление и Несчастие».
