Емельян Кондрат - Достался нам век неспокойный
- Сражение при Гвадалахаре, - говорила Долорес, - крупнейшая победа. Сорван еще один удар по Мадриду. Свыше пятидесяти тысяч итальянцев участвовало в этом подлом и коварном походе. По предварительным данным, они потеряли в сражении до десяти тысяч убитыми и ранеными.
Закончила она простыми словами, по-матерински прижимая руки к сердцу:
- Испания вас благодарит!
Прощай Испания!
У пирса покачивается судно. Оно поглотило в свое нутро множество ящиков с апельсинами, их повезут испанским детям, для которых СССР стал второй родиной. Еще погрузили разрезанного на части "юнкерса", немецкие осветительные бомбы, образцы патронов к итальянским крупнокалиберным пулеметам - оружие врага надо тщательно изучать.
Десять месяцев сражается Испанская республика. Она будет сражаться еще почти два года. Лишь в самом конце войны франкисты смогут взять Мадрид сердце республики билось до последнего.
Корабль отходит от стены. Здесь, в бухте, его вздымают уже приглушенные валы, а там, в открытом море, они разъяренно взвиваются к небу.
Стоим на палубе, всматриваемся в уходящую качающуюся землю.
* * *
Здесь вблизи мы увидели фашизм.
Здесь прошел еще одну историческую закалку пролетарский интернационализм, в этом горниле были и мы.
Здесь могилы наших товарищей. Чуть позже Михаил Кольцов привезет родным Сергея Тархова ключик от его последнего пристанища.
Здесь осталась сражаться новая смена, новая славная когорта советских пилотов. Вскоре отличатся Михаил Якушин и Анатолий Серов - пионеры применения истребителей в ночных боях. 27 и 28 июля они собьют в кромешной тьме по "юнкерсу". Евгений Степанов совершит воздушный таран. Иван Волощук, направляясь к самолету, упадет в обморок от переутомления, а Петра Бутрыма механик будет подсаживать в кабину, так как сил на это у летчика уже не было...
И сейчас плывет к берегам этой пылающей страны мой друг Леня Ерохин. С ним мы так и не встретимся. Когда я ступлю на родную землю, его предадут земле здесь, и троекратный салют сухо разорвет над ним жаркий испанский воздух.
Потом подсчитают: всего около трех тысяч советских добровольцев сражалось в Испании, почти двести из них остались в ней навсегда.
Когда объявили о нашем возвращении, два дня оба Матео ходили, как больные.
- Командир, хотите, я сделаю вам чемодан? - предложил Матео-шофер и сокрушенно вздохнул при этом. А техник принес огромный букет красных гвоздик.
- Цветы революции.
Я держу их теперь в руке.
Море кипит, дыбится, бросает судно то вверх, то вниз. Воздух сырой и соленый, мы дышим брызгами. Черное и клубящееся, как дым, небо сливается, перемешивается с морем, волны мощно шуршат и ухают. Над ними, над нами носятся, мечутся и так тоскливо кричат чайки!
Пылающие сороковые
Нашествие
Эшелон был особый. Литерный! Он проходил станцию за станцией, продираясь сквозь толпу других поездов. Они стояли, уступая нам дорогу. Мелькали вагоны и платформы с заводским оборудованием, ранеными, курсантами и и "конским составом" артиллерийского училища, с женщинами и детьми, с какими-то ящиками, бочками, балками, металлическими фермами. Наш литерный выскакивал за это смотрящее нам вслед, столпотворение и вновь прибавлял ходу.
Догорала осень. Донская степь уже не парила. Поля покрывала выгоревшая и поблекшая от первых дождей желтизна стерни. Остро, навязчиво пахло железной дорогой.
По сторонам торопились в глубь России автомашины, тянулись повозки со скарбом и ребятишками, порой шли люди, сами катящие тележки, - эти, видать, перебирались недалеко, к своим сельским родичам.
Иногда эшелон останавливался, поджидал, успокоив свое частое дыхание, пока не пролетал мимо встречный - с войсками.
Наш шел, казалось, в тыл, но на самом деле - с фронта на фронт. Враг приближался к Москве, надо было срочно, чем только можно, прикрыть сердце страны. Южный фронт отрывал от себя этот эшелон танков. Посылали технику почему-то без танкистов, только три человека охраны - вот и весь "экипаж". Их вагон - поближе к паровозу.
Словом, танки едут без танкистов, а летчики - без самолетов.
Еле удалось пристроить три полковые теплушки к такому привилегированному составу. Зато теперь зеленая улица, да и в танках с комфортом устроились наши бойцы, потому что всем места в вагонах не хватило.
Поезд начал притормаживать и вот остановился. С визгом откатываются двери теплушек, на поперечный брус сразу наваливается грудью с десяток обитателей - любопытно, куда приехали и почему остановились. Несколько человек торопливо бегут под откос...
Спрыгиваю. Впереди маячит семафорный столб, стрелка на нем показывает: путь закрыт. На остановках я обычно оглядываю свое авиатанковое хозяйство.
Уткин и Назаров вынырнули из-под брезента, маскирующего танк, смотрят с платформы вперед.
- Старается старлейт, - иронически бросает невысокий тщедушный Назаров, - опять побежал к машинистам уточнять, почему остановка.
Старший лейтенант - начальник охраны литерного (а в охране он да два бойца) действительно торопливо шагал от своего вагона к паровозу.
- Не надоело сидеть в танке? - хочу перекинуться шуткой с этими бойцами, недавно прибывшими в полк и все время держащимися особняком.
Шутку они принимают, но на свой манер.
- Нам еще до танка надоело, - развязно отвечает крупный, я бы сказал, мощный, Уткин, а Назаров подобострастно хихикает, тут же тушуясь.
- Зато вон Баканов, - Назаров смелеет и кивает в сторону соседней платформы, - храпит, аж броня вздувается.
Назаров сутуловат, он все время посматривает на Уткина, будто стараясь улавливать его настроение, - и от всего этого создается впечатление, что он постоянно в поклоне перед хозяином.
- Тут поспишь! - откликается механик Баканов. - Мысли такие в голову лезут, что покоя нет. Еще несколько городов сдали...
- Еще сколько сдадим... - обещающая нотка неприкрыто звучит в грубом голосе Уткина. Лицо у него широкое, глаза колючие, верхняя губа рассечена сбоку шрамом, что придает ему мрачный, угрожающий вид. И держится он слишком уж независимо.
- Сколько сдадим - все вернем, - уверенно и, как мне показалось, с обозленностью на эту интонацию Уткина отпарировал Баканов. Этот боец, напротив, невысок, щупл, у него голубые беззащитные глаза, но какая-то особая сила внутри у него, в движениях, в голосе. И поэтому даже Уткин не решается продолжать беседу.
Комендант литерного возвращался к своему вагону. Я пошел навстречу. Двое суток едем, а познакомиться как следует не удалось.
Внезапно паровоз истошно закричал. Бешено крутанул колесами назад, но остался стоять на месте. Еще крутанул - и дернулся вперед, словно бодаясь. Первые вагоны чуть подались, и тут по составу, от платформы к платформе, побежали страшный лязг и дерганье - так начинается движение.