Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2
В четыре — пять дней я распродал все подарки, привезенные из Константинополя, и оказался владельцем почти пяти сотен цехинов. Я оставил себе только вина. Я забрал из рук евреев все, что заложил из-за проигрыша, отправляясь в Константинополь, и все распродал, твердо решив не играть по-глупому, а лишь пользуясь всеми преимуществами, которые знающий молодой человек, не лишенный ума, может использовать без того, чтобы его назвали мошенником. Здесь я должен сделать моему читателю описание Корфу, чтобы дать ему представление о тамошней жизни. Я не говорю о местном окружении, о чем может знать каждый.
В то время на Корфу был генеральный проведитор, который осуществлял там верховную власть и делал это блестяще: это был г-н Долфин, мужчина семидесяти лет, суровый, упрямый и невежественный, который не интересовался больше женщинами, но любил однако, чтобы они за ним ухаживали. Он каждый вечер давал ассамблеи и держал обеденный стол на двадцать четыре куверта.
Имелось три старших офицера легковооруженных войск, которые представляли собой армию на галерах, и три других — тяжеловооруженных войск, — армию на кораблях. Легкие войска шли перед тяжелыми. Каждая галера должна была иметь своего командира, называемого sopracomito, их было десять, и каждое военное судно должно было иметь своего командира; эти десятеро включали и трех морских командующих. Все командующие были венецианские нобили. Десять других венецианских нобилей в возрасте двадцати лет были офицерами на кораблях, и находились там, изучая морское дело. Помимо всех этих офицеров, имелось восемь-десять других венецианских нобилей, используемых на острове в полиции и для исполнения правосудия: их называли старшими офицерами на суше. Те, кто был женат, и чьи жены были красивы, имели удовольствие видеть свои дома посещаемыми галантной публикой, которая добивалась их милостей, но не случалось сильных страстей, потому что на Корфу было также много куртизанок, были весьма распространены азартные игры, и амурные связи не имели широкого распространения.
Среди дам, выделяющихся красотой и галантным обхождением, была м-м Ф. Ее муж, командир галеры, прибыл на Корфу вместе с ней в прошлом году. Она удивила всех морских командующих: чувствуя себя вольной выбирать, она отдала предпочтение г-ну Д. Р., исключив всех остальных, претендовавших на то, чтобы быть ее «чичисбеями» . Мадам Ф. вышла за г-на Ф. замуж в тот же день, когда он прибыл из Венеции на своей галере, а она вышла из монастыря, в который была помещена в возрасте семи лет. Теперь ей было семнадцать. Когда я ее увидел за столом напротив себя, в первый день моего появления в доме г-на Д. Р., она меня поразила. Я увидел что-то сверхъестественное и настолько выше всех женщин, которых я до сих пор знал, что не опасался влюбиться. Я счел ее совсем иной, чем я, и столь значительней меня, что видел лишь невозможность ее достигнуть. Прежде всего, я предположил, что между нею и г-ном Д. Р. существует только холодная дружеская привычка, и что г-н Ф. прав, не испытывая к нему ревности. Г-н Ф., впрочем, был глуп до последней степени. Таково было впечатление, которое произвела на меня эта красота в первый день, когда она предстала перед моими глазами; но это впечатление не замедлило в корне измениться совершенно новым для меня путем.
Моя должность адъютанта предоставляла мне честь есть вместе с ней; но это было и все. Адъютант, мой товарищ, прапорщик, как и я, и дурак первого класса, имел то же счастье; однако мы с ним не считались сотрапезниками. К нам не только никогда не обращались со словом, но на нас не смотрели. Я не мог с этим ничего поделать. Я отлично понимал, что это происходит не из-за осознанной неприязни; однако я считал свое положение весьма тяжелым. Мне казалось, что Санцонио — таково было имя моего коллеги — не может нравиться, потому что он был тупица, но я не мог терпеть, чтобы меня воспринимали так же. М-м Ф., которая на протяжении восьми — десяти часов не удостаивала меня и взглядом, начинала мне не нравиться. Я чувствовал себя уязвленным, раздосадованным и обеспокоенным, тем более, что не мог догадаться, почему она намеренно избегает моего взгляда. Это не могло не быть мне неприятно. Я убеждался, что для нее я ничто. Это было слишком. Я знал, что кое-что собой представляю, и я претендовал на то, чтобы она это тоже понимала. Представился, наконец, случай, чтобы она должна была мне что-то сказать и, соответственно, взглянуть мне в лицо.
Г-н Д. Р., обратив внимание на хорошо зажаренного индюка, лежащего передо мной, попросил меня нарезать его, и я взялся за это дело. Я отрезал шесть кусков, и, увидев, что проделал это плохо, вынужден был попросить прощения; но м-м Ф., глядя на меня, не смогла удержать смеха и сказала, что если я не уверен, что правильно разрежу, нечего было браться. Не зная, что ответить, я покраснел, сел и замкнулся. Днем, столкнувшись с необходимостью произнести по какому-то поводу мое имя, она спросила, как меня зовут, хотя уже пятнадцать дней, как я находился у г-на Д. Р., и она должна была это знать, тем более, что мое постоянное везение в игре сделало меня знаменитым. Я давал свои деньги коменданту города Мароли, профессиональному игроку, державшему банк в фараон в кафе. Я играл с ним напополам и был у него крупье, я также часто сам метал банк, поскольку понтировать не любил. Он держал карты таким образом, что было видно, что он боится, в то время как я поступал наоборот; мне очень везло, хотя это и было нетрудно, и я смеялся, когда проигрывал, и принимал убитый вид, когда выигрывал. Этот Мароли выиграл все мои деньги перед моей поездкой в Константинополь; увидев после моего возвращения, что я решил больше не играть, он счел необходимым преподать мне несколько разумных максим, без соблюдения которых азартные игры разоряют тех, кто их любит. Не питая, однако, никакого доверия к порядочности Мароли, я относился к нему с осторожностью. Каждую ночь, окончив талию, мы подбивали счет, и чистый выигрыш оставался в руках у кассира: разделив выигранные деньги, мы уносили кошельки каждый себе.
Счастливый в игре, здоровый и любимый всеми своими товарищами, которые, кстати, никогда не видели меня скупым, я был бы вполне доволен своей участью, если бы видел чуть больше внимания за столом у г-на Д. Р. и менее надменно третировался его дамой, которая, без всяких на то оснований, время от времени с удовольствием меня унижала. Я ее ненавидел, и когда, любуясь ее совершенством, я размышлял о чувстве ненависти, которое она мне внушала, я находил ее не только наглой, но и безмозглой, потому что, говорил я себе, она могла бы завладеть моим сердцем, если бы сочла возможным полюбить меня. Я не желал ничего другого, кроме того, чтобы она не заставляла себя ненавидеть. Я считал это из ряда вон выходящим, потому что, если это делалось намеренно, было невозможно, чтобы она от этого что-то выиграла. Я не мог не только отнести ее поведение ни к разряду кокетства, поскольку никогда не давал ей к этому, по всей справедливости, ни малейшего повода, ни к любовной страсти к кому-нибудь, поскольку сам г-н О.Р. не интересовал ее, и для всех, кто знал ее мужа, она его воспринимала как нуль. Эта молодая женщина стала, наконец, моим несчастьем, и я был недоволен сам собой, потому что заметил, что без чувства овладевающей мной ненависти я не могу о ней и думать. Открыв в себе душу, способную ненавидеть, я хотел ей зла, а ведь я никогда не считал себя способным на жестокость.
