Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Ну, то-то!
Ах, какая девушка! Она сидит на пеньке; из широкого голубого воротника белого холстинкового платья настороженно вскинута на загорелой шее прелестная головка. В темных глазах спокойный вопрос. Вишневые уста полуоткрыты и белеют ровным рядом зубов. Легкая, простая, нежная; несомненно, умная, ибо так благородны и чисты линии небольшого лба.
И, не здороваясь, не знакомясь, Масягин ахает:
— Ах, позвольте, я вас так напишу! Только вам в руки надо голубое, колокольчиков, колокольчиков!..
И все втроем стали собирать цветы.
III
Огромный старик с лицом, заросшим седой с желтизной бородищей, ширококостный и, видимо, еще со страшной физической силой в руках и в прямой, не согнутой годами спине — отец Аглаи Петровны, Глаши, как она приказала себя называть, — говорит художникам:
— Это лето, господа, страшное лето, и неспроста оно такое… Ишь, как гремит!
Запылав голубым, ослепительным сиянием, небо точно раскололось в сокрушающем ударе; дребезжащие отзвуки понеслись вдаль.
С крыши террасы сплошной завесой лилась вода. Сад серел в дымной мгле дождя и шумел испуганно, роптал. Прохладная свежесть ветра вместе с каплями влаги устремилась в лицо.
— Такое же лето, — стараясь перекричать шум грозы, усиливал голос старик, — такое же лето было перед турецкой войной. Я ведь военный врач, молодые люди, штаб-лекарь! Тоже гремело тогда лето, и вот грянули пушки.
Художники слушали старика и молчали. Против своей воли, как влечет магнит железо, так взоры их тянуло влево, где у дальнего конца стола в плетеном широком кресле, закутав плечи серым оренбургским платком, сидела Глаша.
Теперь, серенькая, пушистая, она стала похожа на греющуюся кошку. И, конечно, ее согревали полные восхищения взгляды этих двух молодых людей: не много еще на своем веку она встречала поклонения — только этой весной окончила гимназию. Кроме того, эти юноши были художниками, а ведь это почти то же, что поэты. Как хорошо они ее нарисовали — она всю жизнь будет хранить их рисунки. Какой счастливый день, какая прекрасная гроза!
Гроза скоро прошла, и в вечернем солнце сад усадьбы Столбунцевых заблестел юно, неистово. Пили чай, что-то ели. Потом Глаша пригласила молодых людей наверх, в антресоли — «на мою половину», сказала она, улыбаясь. Там было только три комнатки, и в одной из них, где стояла белая лакированная мебель и пианино, гостям предложено было располагаться. Болтали, смеялись, шутили.
— Можно мне называть вас моими Сашами? — спросила расшалившаяся девушка.
— И Сашами, и вашими! — галантно срифмовал Масягин. — Когда я стану знаменитым художником, я напишу с вас такую же великую картину, как Джиоконда.
— А вы, Саша, что для меня сделаете? — Глаша взглянула на Усшцева, грустного и задумчивого.
— Я никогда не буду знаменитым художником, — ответил тот, поднимая прекрасные глаза свои на девушку. — Но я… я, право бы, отдал вам всё…
Он смешался и замолчал; Глаша зарозовела, тоже сконфузилась.
— Это уже объяснение в любви! — басил Масягин. — Не лишний ли я здесь, господа?
Правда, пойдемте на балкон!
Заходило солнце, и небо на западе было красное, как кагор. На высоте балкона, заглядывая ветвями под его навес, чуть шелестели деревья. Омытая грозою, мокрая листва отливала золотом. А вправо чернели избы деревни, их соломенные крыши.
— Эта деревня была раньше нашей, — рассказывала Глаша. — Там жили наши крепостные. В год освобождения крестьян у нас было четыреста душ. Правда, странно — если бы не произошло освобождение крестьян, у меня были бы рабы!
— У вас и так они будут! — засмеялся Масягин. — По крайней мере, два уже есть: ваши Саши!
— Ах, нет, я не хочу. Вы просто мои милые друзья, мои художники.
— Там увидим, а вот не пора ли нам собираться?
— Еще рано! Папа распорядился: вам дадут телегу из деревни. Ничего, что телега?
— Пусть будет телега! И в телеге, Глашенька, мы будем себя чувствовать как на колеснице триумфаторов.
— Вы всё шутите, но вы тоже хороший.
— Почему тоже? — Масягин сделал обиженное лицо. — Ах, Саша, Саша, мне уделена вторая роль.
Но, взглянув на Усищева, Масягин замолчал: прекрасное лицо его друга было сладостно счастливым и в то же время жалким — счастье любви обрушилось на него неожиданно и явно давило слабые его плечи. Он, не слыша, не слушая, смотрел в ясное милое личико девушки и пылал, горел, сгорал. «Сашка, Сашка, — ласково подумал Масягин, — и какая же у тебя милая, славная душа! И вот жалко мне тебя почему-то».
Выехали уже в потемках, дав обещание обязательно приехать в Отрадное не позже как через две недели. «Саши, Саши, — щебетала девушка, — если вы не приедете, я умру, слышите! Саша-Маленький и Саша-Большой, слышите? Папа, ты плохо их приглашаешь!» Старик хриплым басом каркал: «Буду ррад, буду рррад».
И вот телега затряслась, закачалась по размытой ливнем дороге.
Небо сияло звездами, темно-синее, бархатное, похожее на траурную ризу, усыпанную алмазами. Справа и слева высились деревья; с их веток на лицо и руки молчавших художников падали тяжелые капли влаги.
— У господ Столбунцевых были? — спросил возница. — Ничего себе господа. Только на деревне говорят, что барин-то того, колдун, пожалуй. Да и о барышне слухи ходят… неблагонадежна!
— Почему же так? — спросил Масягин.
— Баба одна болтает, будто видела, как барышня над своим садом летала. Не ведьмачка ли, ась?
— Дура твоя баба! — ответил Масягин. — А если и летает, так, значит, святая. Понял, дядя?
— Скажете тоже! — обиделся мужик. — Святых из барышнев не бывает. Святые, ежели они из господ, только из монахиней которые старые, получаются.
И видно было, как мужик неодобрительно покачал головой Усищев же, наклонясь к уху друга, тихо прошептал:
— Ты знаешь, право, если она захочет, то сможет и летать. Я верю этому.
— Нашел Блерио! — усмехнулся Масягин. — Просто ты влюбился, и знаешь, как: наповал!
Возвратились друзья в Москву в одиннадцатом часу ночи. Несмотря на поздний час, столица шумела в странном и страшном оживлении: в этот день была объявлена всеобщая мобилизация. На всех устах было одно лишь слово: «Война, война, война!»
IV
Масягин ушел добровольцем на фронт в первые же дни войны. В тот день, когда их ждали в Отрадном, поехал туда один Усищев. Потом отправился воевать и второй Саша, и был он убит 11 октября под Новой Александрией, когда русские войска переходили через Вислу, чтобы затем отбросить врага до самого Кракова.
