Вера Фигнер - Запечатленный труд (Том 2)
Осужденный в ноябре. Караулов был через месяц привезен в Шлиссельбург вместе со своими сопроцессниками Шебалиным и рабочими Мартыновым и Панкратовым.
Находясь на воле, в 1881 году я раза два встречалась в Петербурге с Карауловым. Это был, как говорится, ражий детина, громадного роста, широкоплечий, жизнерадостный, с лицом кровь с молоком. Между тем в крепости в течение всех четырех лет он непрерывно хворал: у него были легочные кровотечения, и не раз он был на краю могилы. В силу болезни, а быть может в силу краткосрочности наказания, которая давала надежду на выход, Караулов вел себя тихо и незаметно. Он не участвовал ни в борьбе за стук, ни в пассивном протесте по поводу совместных прогулок и во все время не имел никаких столкновений с начальством. Не ручаюсь за достоверность, но товарищи, его соседи, утверждали, что, обращаясь к смотрителю, он говорил «ваше благородие», чего не делал никто и что даже не требовалось.
Когда в 1886 году увезли Ювачева, вместо него Морозову в товарищи по прогулке дали Караулова, и они очень подружились; есть даже стихотворение, которое Морозов посвятил Василию Андреевичу.
В 1888 году, перед выходом Караулова, мы стали давать ему маленькие поручения, прося дать весточку нашим родным. Я продиктовала ему свое стихотворение «К матери», которое он обещал заучить и отослать по почте. Но, к нашему удивлению, ни одно из поручений не было исполнено, хотя Караулов жил в таком сравнительно большом городе, как Красноярск, и жена его, урожденная Личкус, служила врачом и была лично знакома со мной и некоторыми другими товарищами.
Объяснения этому у нас искали в темных слухах, будто при отъезде Караулову угрожали возвращением в крепость, если он проронит хоть слово о ком-нибудь из нас. Сам он много лет спустя печатно опровергал это, говоря, что никаких угроз не было.
В заточении политические убеждения Караулова не устояли; в первую Государственную думу он баллотировался в качестве кандидата партии кадетов. Он уже не стоял за всеобщее избирательное право, которого требовала «Народная воля»: по его новому воззрению, народ не дорос до пользования этим правом, а его отношение к аграрному вопросу — этому центральному пункту нашей программы — определяется буржуазными требованиями той партии, которая выставила его кандидатуру.
В думе Караулов был заметной фигурой и заслужил общее уважение в качестве горячего и талантливого защитника свободы вероисповедания. Смело и ловко отпарировал он название «каторжника», которое черносотенцы бросили ему в думе. «В том, что вы заседаете в этом зале, есть и моя капля крови», крикнул он им в ответ. И это была правда, и не одну, а много капель отдал он за народное представительство, за которое боролась «Народная воля».
Этот брызжущий здоровьем атлет вышел из Шлиссельбурга с лицом покойника, как о том свидетельствует снятая тогда фотография, подаренная мне в 1918 году его сестрой.
В Сибири он поправился. Умер в 1907 году. Старообрядцы, признательные за защиту свободы веры, прибили к кресту на его могиле в Петербурге доску с соответствующей надписью, но самодержавное правительство не могло потерпеть этого и приказало уничтожить надпись. Мраморную доску обернули другой стороной; не знаю, догадались ли после революции 1917 года восстановить этот маленький памятник заслугам человека, который отдавал свою жизнь за свободу.
После 1888 года наступил долгий перерыв, когда ни к нам не привозили, ни от нас не увозили никого. Правда, в 1890 году должны были увезти Лаговского.
Трагична судьба этого человека. Нас всех судили — форма была соблюдена, а он попал в Шлиссельбург даже без суда и был заключен в крепость административным порядком, по распоряжению министра внутренних дел, и ни больше ни меньше как на 5 лет.
Пехотный офицер, сосланный в 1883 году административно в Томскую губернию, он бежал, примкнул к партии «Народная воля» и в марте 1884 года был арестован в Петербурге на улице. У него был найден рецепт нового взрывчатого вещества, и этого было достаточно, чтобы без суда в октябре 1885 года он был водворен в нашу крепость.
Маленького роста и незначительной наружности[49], он не обладал ни даром слова, ни той обаятельностью, которые делают из человека агитатора-пропагандиста, ловца людей; и совершенно непонятно, почему такая тяжелая кара пала на человека, не имевшего никаких серьезных данных для того, чтобы правительство считало его особенно опасным.
Все же нельзя сказать, чтоб Лаговский был лишен дарований, и, после того как в 1887 году нам дали бумагу, он во множестве писал стихотворения.
Первые два года пребывания в крепости он вел себя незаметно, но осенью 1887 года еще при первом смотрителе Соколове попал за стук в старую историческую тюрьму и находился в ней в то время, когда произошло самосожжение Грачевского. Затем последовали многочисленные столкновения его с новым смотрителем Федоровым, и всегда по пустым поводам. Окно его камеры в нижнем этаже приходилось как раз против огородов. Лаговский ухитрялся прыгать на подоконник, расположенный почти на высоте его роста, и, уцепившись за раму, открывал форточку в верхней части окна. В то время в тюрьме существовала строгая изоляция: видеть друг друга могли только те, которые гуляли в паре, и Лаговскому хотелось видеть других товарищей, гулявших в огородах против его окна. Никакие запреты и выговоры не могли удержать его от этих проделок: за них его уводили в карцер, надевали смирительную рубашку и однажды связанного с такой силой бросили на пол, что он в кровь разбил себе лицо. А он все упорствовал и мелкими стычками создавал себе врага в смотрителе.
Наступил день, когда пятилетний срок его кончился. Не он один, все мы, как будто дело шло о нас самих, были точно в лихорадке, колеблясь между надеждой и опасением, выйдет Лаговский на свободу или нет.
В определенный день и час в его камеру вошел комендант; в его руках была бумага, он прочел ее: министр внутренних дел оставлял Лаговского за «дурное поведение» еще на пять лет в Шлиссельбурге.
…Прошли и эти пять лет.
Лаговского выпустили.
У него были мать и сестра, которую он особенно нежно любил. Он долго не мог разыскать их: во все десять лет он не имел о них ни одного известия переписки в то время мы не имели.
Лаговский был сослан сначала в город Каракол (Пржевальск), а затем в 1898 году он перебрался в Саратовскую губернию и последнее время жил в городе Балашове.
29 мая 1903 года он утонул, купаясь в Хопре.
Что сталось со всеми его стихотворениями, я не знаю. В печати я видела только «Знамя» и стихотворение «Что ни день — ноет сердце больней», помещенные в сборнике «Под сводами»[50], изданном под редакцией Морозова в 1909 году в Москве.
