Глеб Голубев - Улугбек
Это тоже оказалось нелегким, а главное, страшно затяжным делом. С трудом пробились войска Улугбека к Иссык-Кулю, а противник в это время напал на другой отряд, застрявший в горах. Не успел Улугбек отправить туда на выручку своих воинов — неожиданному нападению подвергся его собственный обоз.
Пока его воины очищали одну долину за другой, Улугбек совершил поездку вокруг озера. Оно поразило правителя своей красотой и необычайно ярким цветом воды: словно упал на землю кусок чистого весеннего неба и застрял здесь навеки между гор. Озеро было большим, но нешироким. В ясную погоду хорошо были видны горы на другом берегу. Подножия их прятались в голубоватой дымке, и только снежные вершины словно парили в воздухе. Но плавать по Иссык-Кулю оказалось опасным: из горных ущелий внезапно вырывались свирепые ветры, сталкивались над озером и поднимали такую волну, что однажды едва не потопили большую лодку, с которой Улугбек любовался берегами.
Из-за этих частых штормов, не дающих озеру замерзать даже в большие морозы, и прозвали его Иссык-Куль—«Горячее озеро». А вода в нем была холодной от множества ключей и потоков, сбегавших с гор. Уже наступал июнь, негде было спрятаться от зноя, но охота выкупаться в манящем озере пропадала у воинов после первой же попытки.
Улугбек посетил перевал Санташ, который предания связывали с походом Тимура на Китай. Санташ означает в переводе «Считанный камень». Такое странное название он получил будто бы из-за того, что когда через него проходили отряды Тимура, каждому воину было приказано принести по камню и сложить в общую кучу. Когда армия возвращалась из похода обратно, каждый уцелевший воин брал камень из кучи и уносил в долину. И все-таки на перевале осталась большая груда камней: видно, немало воинов сложило свои головы в чужих краях и не вернулось домой...
Улугбек так и не смог допытаться у местных жителей, откуда возникла легенда. Ведь поход в Китай оборвался смертью Тимура в Отраре на его собственных глазах. Но может быть, какой-нибудь отряд отважных джагатаев и забирался когда-либо в эти горные дебри?
Во всяком случае, горы будут стоять дольше всех мечетей и дворцов на земле, и легенда сохранит в веках имя Тимура. Думая об этом, Улугбек решил сберечь для потомков и память о своем походе. На обратном пути в Самарканд он приказал нескольким воинам забраться на угрюмую скалу, замыкавшую вход в «Ворота Тимура» в Нуратинском ущелье, и сделать памятную надпись громадными несмываемыми буквами: «С помощью аллаха величайший султан, покоритель царей народов, тень бога на земле, опора ислама Улугбек — да продлит аллах время его царствования!— предпринял поход в страну монголов и от того народа возвратился невредимым».
Любопытная надпись! Во-первых, в ней совершенно не упоминается Шахрух, а имя Улугбека украшено всеми титулами полноправного владыки. Во-вторых, хорошо чувствуется, как хотелось ему похвастать своим походом. И в то же время, видимо, не очень он все-таки был им доволен в душе: ни о каких особых (победах в надписи против обыкновения не говорится. Сказано весьма скупо и скромно: «... и от того народа возвратился невредимым».
Между тем Улугбек вполне мог бы чувствовать себя настоящим победителем. Враги рассеяны, если не разбиты полностью. Захвачена богатая добыча. В ее числе оказались две громадные глыбы темно-зеленого, почти черного нефрита. Их захватили в одном из селений, где они лежали с незапамятных времен, вызывая суеверный трепет среди жителей и порождая самые фантастические легенды. Слава о них докатилась даже до Китая. Там нефриту приписывались лечебные свойства, и китайские императоры несколько раз предлагали большие деньги тому, кто доставит эти камни в Пекин. Теперь Улугбек привез их в Самарканд, чтобы положить на могилу деда, которому не суждено было закончить свой последний поход. Они оказались так громоздки и тяжелы, что пришлось построить особую повозку на прочных колесах для доставки их в Самарканд.
К тому времени все работы в мавзолее Гур-Эмир уже были завершены.
Надгробия обнесли ажурной низкой решеткой из белого камня. На гробницу Тимура осторожно уложили отшлифованные до зеркального блеска нефритовые глыбы и подогнали их друг к другу столь тщательно, что стыка почти не заметно. Впоследствии даже многие думали, будто глыба была монолитной и раскололась при перевозке, а не состояла из отдельных кусков.
По приказанию Улугбека лучшие придворные, историки и чтецы сочинили длинную и весьма витиеватую надпись для надгробия. Она содержала подробную родословную Тимура, далекую от истины, словно небо от земли. В ней Тимур объявлялся сразу прямым потомком и Чингис-хана и даже одного из пророков. Улугбек прочитал, усмехнулся, но менять ничего не стал. Пусть покойный дед утешается этой красивой ложью. А для живых безразлично, что о нем скажут льстецы. Самая умная эпитафия уже записана рукою безвестного мастера: «Тимур есть тень...»
Но сейчас такие мысли не особенно досаждали Улугбеку. Он был еще целиком во власти ликования от первого своего удачного и почетного похода. Поэты сравнивали его с Искандером Двурогим и пророчили славу, которая даже затмит подвиги деда. Победителем встречали на этот раз Улугбека и в Герате, куда он вскоре приехал. Шахрух, словно и не вел двойной игры, хвалил его за умное решение о походе. Брат Байсункар явно завидовал, и даже Гаухар-Шад с интересом слушала рассказы сына о победных битвах в опасных горных теснинах.
От всего этого Улугбек был словно в легком приятном опьянении. Он как бы впервые наглядно почувствовал свою силу и власть. Все будет так, как он захочет. У него есть войска, которые он может повести в Китай, в Индию, хоть на край света, как Александр Македонский, — куда ему только захочется.
Мечты пьянили его. Да и без них он был постоянно пьян в эти дни непрерывных пирушек и празднеств по случаю победы. Радости и ликования хватило надолго: пировали всю зиму, еще веселее продолжали весной, и даже летний зной не мешал придворным пьянствовать хотя бы ночами, когда жара спадала.
Пока шумели празднества, произошло, казалось, ничем особо не примечательное событие: осенью в Самарканд прибыл новый пир ордена накшбендиев Хаджа Ахрар. Он поселился в небольшом домике в тихом пригородном квартале Кафшир. Хаджа не любил городской суеты и шума, его даже прозвали «деревенским шейхом». Он привык жить незаметно — так было гораздо удобнее.
