Михаил Морозов - Шекспир
XV. «ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ»
В «Венецианском купце» (1596) заглавие не вполне соответствует содержанию. Ведь под «Венецианским купцом» подразумевается Антонио. А между тем наиболее законченным образом в пьесе является Шейлок.
Многосторонность образа Шейлока отметил еще Пушкин, противопоставив его написанному одной краской мольеровскому Скупому. В образе Шейлока, набожно читающего библию и одновременно складывающего в мешок червонцы, Шекспир изобразил некоторые характерные черты ростовщика-пуританина. Шейлок повернут к нам своей темной стороной. В своем корыстолюбии он беспощаден. Он возникает перед нами как воплощение хищного практицизма. «Частный интерес практичен, — писал Маркс, — а нет ничего более практичного в мире, чем уничтожить своего врага! «Кто не стремится уничтожить предмет своей ненависти?» говорит Шейлок».[55]
Но, с другой стороны, положительными чертами Шейлока являются его беззаветная любовь к дочери, а также смелость его мысли. Вспомним его страстные слова о том, что еврей такой же человек, как и другие люди. «Разве нет у еврея глаз? Разве нет у еврея рук, органов тела и его частей, ощущений, чувств, страстей? Он кормится той же пищей, его ранят тем же оружием, он болеет теми же болезнями, его вылечивают те же лекарства, его греет то же лето и заставляет мерзнуть та же зима, как и христианина». В этих горячих словах слышится голос самого автора.
Шейлок — трагическая фигура. Как еврея, его презирают и гонят, и гонения рождают в нем жажду мести. Гонения извратили эту могучую натуру. «Когда вы отравляете нас, разве мы не умираем? — говорит Шейлок. — И если вы оскорбляете нас, почему же мы не должны мстить? Если мы подобны вам в остальном, то и в этом будем на вас похожи… Гнусности, которым вы меня учите, я применю к делу — и превзойду своих учителей».
Исключительный интерес представляет история сценических воплощений этого образа. Английская сцена XVIII века знала Шейлока исключительно как мрачного злодея. Подлинный переворот в трактовке этого образа совершил известный английский трагик Эдмунд Кин, выступивший в роли Шейлока в 1814 году. «Он завоевывает симпатию тех мыслящих зрителей, — писал английский критик Хэзлит (1778–1830), — которые понимают, что месть еврея нисколько не хуже нанесенных христианами оскорблений».
Оружием мести Шейлока является золото. Но, прибегнув к этому опасному оружию, он сам становится его рабом. Не алчного от природы хищника, но разлагающую, обезображивающую человека силу золота рисует в этой драме Шекспир. Напомним слова Бассанио: «Роскошное золото, жесткая пища Мидаса, я не хочу тебя!»
Другим оружием Шейлока является «закон». Но именно потому, что этот «закон» способен служить оружием личной мести, он лишен, — воспользуемся излюбленным словом Шекспира, — «природы» и является выхолощенной, мертвой буквой. Для того чтобы разрушить хитросплетения такого «закона», не требуется доводов ученого юриста: достаточно здравого смысла молодой девушки. Сцена суда — сатира, направленная против формального закона. Обнажая тлетворную сущность золота и ложь «закона», превращенного в оружие личных интересов, Шекспир усматривал в окружавшем его обществе власть той «кажущейся правды, в которую облекается, — как говорит Бассанио, — наше хитрое время, чтобы поймать в западню мудрейших людей». Весь мир, по словам Бассанио, «обманут украшением»: в судах «красивый голос» истца скрывает зло; порок прикрывается добродетелью; трусы носят «бороду Геркулеса»; красота «покупается на вес»; все вокруг — лишь «золоченый берег опасного моря». Среди этого хаоса лжи гармоничны только любовь и музыка, апофеозом которых венчается эта драма.
XVI. «ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ»
Трагедия «Юлий Цезарь» (15–99) во многих отношениях подготовила почву для «Гамлета». Как и в «Гамлете» и позднее в «Макбете», действие этой «римской трагедии» происходит на мрачном и зловещем фоне. Мы слышим о «пламенных воинах, сражающихся в облаках», о кровавом дожде, падающем на Капитолий. В образы таинственных предзнаменований облеклось здесь то тягостное чувство, которое испытывал в те годы не один Шекспир. Страна была наводнена нищим, бездомным людом. Продолжалось обеднение широких народных масс. Все мрачнее становилась эпоха, история которой «вписана в летописи человечества пламенеющим языком меча и огня».[56]
В памфлетах, изданных в те годы, впервые и как бы издали слышатся раскаты грозы — приближалась английская буржуазная революция.
Чем дальше в прошлое отходила опасность извне, со стороны испанцев, тем больше развязывалась среди буржуазии и части дворянства критика правительства. Приближался 1601 год, когда парламент в вопросе о монополиях впервые резко разошелся с правительством. Возле самого престола зрели заговоры, в одном из которых, возглавляемом графом Эссексом, принимал участие бывший «патрон» Шекспира, граф Саутгэмптон.
Тяжкая грозовая атмосфера этих лет нашла отражение и в драматургии. Чепмэн пишет мрачную трагедию «Бюсси д'Амбуаз». Со своими кровавыми драмами выступает приблизительно в те же годы Джон Марстон.
В его пьесе «Недовольный» (1601) мы видим человека — жертву несправедливости, — горько осуждающего царящий вокруг порок и взывающего к отмщению.
В этой атмосфере родились и «Юлий Цезарь» и «Гамлет».
В смысле трактовки исторических событий Шекспир в «Юлии Цезаре» во многом придерживается концепции своего первоисточника — Плутарха. Хотя «Юлий Цезарь» и не республиканская пьеса, несомненно, что Шекспир показал Цезаря в непривлекательном свете. На Шекспира, как полагают некоторые исследователи, повлияли также слова Монтэня: «Добро не обязательно сменяет уничтоженное зло. Может последовать зло еще худшее, как это доказали убийцы Цезаря, которые ввергли государство в великое расстройство».
Если непривлекателен у Шекспира Цезарь, то непривлекательны и заговорщики, за исключением Брута. Неподкупную честность Брута признает даже его враг Антоний. «Это был человек», — говорит он над мертвым Брутом. И все же удар кинжалом оказался роковой ошибкой. Цезарь пал, но тень его преследовала Брута и победила при Филиппах. «О, Юлий Цезарь! — восклицает побежденный Брут. — Все еще мощен ты! Твой призрак бродит вокруг и обращает наши мечи против нас самих». Удар кинжалом не принес республиканцам победы. Судьба Брута и других заговорщиков решается в конце концов народом, не последовавшим за ними.
Образ народной толпы в «Юлии Цезаре», как и в «Кориолане» (1607), вызвал у комментаторов разноречивые суждения. Нам кажется, что образ этот имеет различные аспекты и у самого Шекспира. Он давал Шекспиру обильный материал для характерных жанровых сцен.
