Айседора Дункан - Мой муж Сергей Есенин
Александр Гросс был храбрым искателем новых путей. Он поставил на карту все свое состояние, чтобы наладить мои выступления в Берлине, не скупился на рекламу, взял лучшее помещение оперы и пригласил лучшего дирижера. Он был бы совершенно разорен, если бы, когда поднялся занавес, обнаруживая мои простые голубые драпировки, заменявшие декорации, и одну маленькую тоненькую фигурку среди огромной сцены, мне не удалось сорвать с первой же минуты аплодисменты удивленной немецкой публики, но Гросс оказался хорошим пророком. Я оправдала его предсказания и сразу завоевала Берлин. После того как я танцевала в течение двух часов, публика не хотела расходиться и требовала все новых и новых повторений, пока наконец в едином восторженном порыве не бросилась к рампе. Сотни молодых студентов вскарабкались на сцену, и мне угрожала опасность быть раздавленной насмерть от слишком бурных выражений поклонения. Целый ряд вечеров толпа поддерживала очаровательный немецкий обычай, выпрягала лошадей из коляски и с триумфом везла меня по Унтер-ден-Линден в гостиницу.
С этого первого спектакля я стала известна немецкой публике как «божественная, святая Айседора». В один прекрасный вечер из Америки внезапно вернулся Раймонд, который стосковался без нас и говорил, что не в силах жить отдельно от семьи. Мы тогда вернулись к мечтам, которые давно лелеяли, — совершить паломничество к самому священному алтарю искусства — поехать в наши любимые Афины. Я чувствовала, что нахожусь еще только у врат моего искусства, и после недолгих выступлений в Берлине настояла на отъезде из Германии, несмотря на просьбы и жалобы Александра Гросса. С блестящими глазами и сильно бьющимися сердцами мы снова сели в поезд, идущий в Италию, чтобы совершить всем вместе давно откладывавшуюся поездку в Афины через Венецию.
Мы провели несколько недель в Венеции, благоговейно посещая церкви и галереи, но в те времена Венеция значила для нас еще немного. Мы приходили в гораздо больший восторг перед высоко интеллектуальной и духовной красотой Флоренции. Лишь много лет спустя, когда я посетила Венецию в обществе стройного, темноглазого возлюбленного с оливковым цветом лица, она мне открыла свои тайны и всю свою волшебную прелесть. Тогда только я поняла, сколько чар таится в Венеции, но во время первого посещения все мои помыслы были устремлены на то, чтобы как можно скорее сесть на корабль и отплыть в голубые дали.
Раймонд, выработавший план нашего путешествия в Грецию, решил, что все должно идти как можно проще, и поэтому, избегая больших пассажирских пароходов, мы отправились на маленьком коммерческом судне, совершавшем рейсы между Бриндизи и Санта-Морой. В Санта-Море мы высадились на берег и побывали на месте, где находилась древняя Итака, а затем на скале, с которой Сафо в порыве отчаяния бросилась в море. Теперь, когда я вспоминаю эту поездку, как и тогда, в ушах звучат бессмертные стихи Байрона:
О скалы Эллады, о скалы Эллады,
Где мира войною сменялись услады,
Где пела Сафо и от страсти пылала,
Где остров есть Делос, где Феба начало!
Там вечное лето их всех золотит,
Но все, кроме солнца, померкло и спит.
В Санта-Море мы наняли маленькую парусную лодку с экипажем из двух человек и на заре жаркого июльского дня поплыли по Ионическому морю. Мы вошли в залив Амбрачио и высадились у маленького городка Карвасарас.
Нанимая лодку, Раймонд пытался объяснить с помощью жестов и нескольких древнегреческих слов, что наше путешествие должно по возможности напоминать путешествие Одиссея. Рыбак, по-видимому, очень мало знал об Одиссее, но вид достаточного количества драхм заставил его решиться поднять парус, хотя сделал он это с видимой неохотой и, неоднократно указывая на небо, повторял «Бум, бум» и, изображая руками бурю, старался нам дать понять, что море ненадежное. Не существует более коварного моря, чем Ионическое, и мы рисковали нашими драгоценными жизнями.
Мы остановились в маленьком турецком городке Пререза на Эпирийском побережье и накупили продуктов: огромный козий сыр, большое количество спелых оливок и сушеной рыбы. На нашем паруснике провизию некуда было спрятать, и она целыми днями лежала под палящими лучами солнца. Я не забуду до самой смерти запаха сыра и рыбы, тем более, что маленькую лодку равномерно покачивало. Часто ветер спадал, и нам приходилось браться за весла. В конце концов с наступлением сумерек мы высадились в Карвасарасе.
Все жители сбежались на берег, чтобы нас приветствовать. Сам Христофор Колумб, высаживаясь на американском побережье, наверное, не вызвал большего удивления среди туземцев. Мы почти обезумели от радости; хотелось обнять всех жителей поселка и воскликнуть: «Наконец-то, после многих странствий прибыли мы в священную землю Эллинов! Привет, о Зевс Олимпийский, и Аполлон, и Афродита! Готовьтесь, о Музы, снова плясать! Наша песня разбудит Диониса и спящих вакханок!»
В Карвасарасе не было ни гостиницы, ни железной дороги. Нам отвели на постоялом дворе единственную комнату, и мы там переночевали все вместе. Спать особенно много не пришлось, во-первых, потому, что Раймонд целую ночь напролет держал речи о мудрости Сократа и небесной награде за платоническую любовь; во-вторых, потому, что кровати состояли из грубо отесанных досок, и, наконец, потому, что Эллада была населена тысячею маленьких обитателей, которым захотелось нами питаться. На утренней заре мы покинули селение. Мать с нашими четырьмя чемоданами ехала в повозке, запряженной парой лошадей, а мы, срезав лавровые ветви, шли рядом пешком. Почти все село сопровождало нас большую часть пути, по которому с лишком две тысячи лет назад шел с войском Филипп Македонский.
* * *Дорога из Карвасараса до Агрининьона идет через горы, полные дикой и суровой красоты. Утро было чудесное, воздух чист, как хрусталь. С юношеской легкостью резвились мы вокруг повозки, подпрыгивая, распевая песни и испуская радостные крики. Переправляясь через речку Аспропотамос (древний Ахеллос), Раймонд и я, несмотря на слезные мольбы Елизаветы, решили окунуться в ее чистых водах, но не рассчитали силы течения и едва не были унесены. Немного дальше две злобные овчарки устремились на нас через луг из отдаленной усадьбы и набросились бы на нас со свирепостью волков, если бы не вмешался наш храбрый кучер и не отогнал их бичом.
Мы завтракали в маленькой придорожной харчевне, где в первый раз попробовали вина, сохранившегося в классических засмоленных мехах. Вкус у него — как у мебельной политуры, но мы, делая гримасы, уверяли, что оно превосходно. Наконец мы доехали до раскинувшегося на трех холмах древнего города Стратоса. Это были первые греческие развалины, которые мы увидели, и вид дорических колонн привел нас в восторг. Мы поднялись за Раймондом на западный холм к храму Зевса, и в лучах заходящего солнца перед нами миражем вырос старый город на трех холмах во всей его красоте и великолепии.
