Леон Островер - Петр Алексеев
Свою организацию они назвали «Всероссийской социально-революционной». В программу был внесен пункт о свержении самодержавия, но какая политическая форма, власти должна быть установлена после свержения царизма, организация не могла решить,
В выработке программы и устава принимали участие люди не только разных социальных групп — рабочие и интеллигенты, — но еще и люди различных взглядов: лавристы, анархо-бакунинцы и такие, как Петр Алексеев, который уже понимал, что только «мускулистые руки миллионов рабочего люда» разорвут «ярмо деспотизма».
Столкновение разных мировоззрений привело к тому, что при кажущейся договоренности ни о чем не договорились: устав не был утвержден, не был размножен. Единственную копию обнаружили впоследствии у Здановича при обыске.
Было решено перейти к пропаганде в провинции.
Петр Алексеев должен был отправиться в крупнейший текстильный центр — Иваново-Вознесенск. Николай Васильев и Иван Баринов — в Серпухов, Лукашевич — в Тулу, Варвара Александрова — в Шую, Александра Хоржевская — в Киев, Ольга Любатович — в Одессу, Чикоидзе и Цицианов — на Кавказ, Иван Жуков — в Петербург.
В эти дни, в дни так называемого съезда, подметил Петр Алексеев, что Дарья начала проявлять интерес к застольным разговорам. Обычно она хлопотала по хозяйству и если заходила в комнату, где велись споры, то на несколько мгновений: поставит самовар на стол, проверит, есть ли сахар в сахарнице, достаточно ли хлеба в корзинке, и исчезает. А тут вдруг внесет самовар, отойдет в сторонку и, блаженно улыбаясь, прислушивается к спорам.
В воскресенье вечером закончился «съезд». И прежде чем отправиться на фабрику, Петр Алексеевич сказал Бардиной и Джабадари:
— Нужно немедленно менять квартиру. Поведение Дарьюшки мне не нравится.
— Что случилось?
— Пока ничего не случилось. Но может случиться.
— Петр Алексеевич, не говорите загадками.
— Хотите точнее, Софья Илларионовна, пожалуйста. Дарья боится за своего Николая, и стоит ей догадаться, кто мы, а она, видно, уже начинает догадываться…
— Немедленно на другую квартиру! Завтра же займусь этим. Понятно? — загорячился Джабадари.
— И без Дарьи.
— Понятно.
— А вы, Софья Илларионовна, не говорите ничего девушкам: нечего их волновать.
Бардина подняла широкую, тяжелую руку Алексеева и приложила ее к своей щеке.
— Какой вы надежный друг! — сказал она дрогнувшим голосом.
Если бы спросили Петра Алексеева: «Почему ты не любишь Ивана Жукова?» — он, пожалуй, не мог бы ответить. Жуков работал много и преданно, но был какой-то будничный, скучный.
Не было случая, когда бы Петр Алексеев просто, по-товарищески подошел к Жукову и спросил его: «Как здоровье?», или: «Как ты относишься к такому-то?» Алексеева не интересовало ни его здоровье, ни его мнение о людях. И Жуков это знал: они встречались только на людях и говорили только о деле.
И поэтому так удивился Петр Алексеевич, когда поздно вечером Терентьев ввел к нему в закуток Жукова.
— Иван?
— Мне нужно поговорить с тобой.
В общежитии народ уже готовился ко сну. Стоял шум. Люди сновали взад-вперед. Где-то плакали дети. На кухне, видимо, стирали белье: из коридора шел в спальню белый пар. В самом закутке, где за столиком читал Петр Алексеев, белобородый старик, сидя на полу, чинил рубаху.
Инстинктом конспиратора понял Алексеев, что нужно подавить любопытство, что неожиданному визиту Жукова необходимо придать деловой оттенок. Терентьева, старика на полу, ткачей, снующих по общежитию, — всех заинтересовал неурочный гость.
— Ты, Ваня, чего такой убитый? — непринужденно, с нотками насмешливости в голосе спросил Алексеев. — Видать, без места остался? Эка важность! Вот попросим Терентьева: он тебя у нас устроит.
— Ткач он? — заинтересовался Терентьев.
— Ткач, да еще какой! Мы с ним в Питере на пару работали. Меня обскакивал.
— Тогда устрою.
— Слышишь, Ваня? Не горюй. Терентьев уладит твое дело: они с мастером кумовья! Кому-кому, а Терентьеву не откажет. Савелий!
— Ась? — спросил старик, не поднимая головы.
— Вишь, гость явился. Чайком бы его напоить.
— Поздно, милок: кипяток кончился.
— Вишь, Ваня, какие у нас порядки строгие.
— А я чай пил. — Жуков обратился к Терентьеву. — Значит, устроите?
— Паспорт при тебе?
Жуков порылся в карманах:
— Не захватил.
— Зачем тебе паспорт, Терентьев? Ты сначала с Григорьевым поговори. Скажи ему; не ткач, а золотые руки. А ты, Ваня, завтра приходи с паспортом., Будь спокоен: Терентьев тебя пристроит. Верно говорю, Терентьев?
— Как будто верно.
Алексеев накинул тулуп, достал, шапку.
— А теперь пошли, Ваня, провожу тебя, а то у нас заблудишься.
Они вышли на улицу. Густая мартовская темень.
— Как это ты решился ко мне прийти?
Жуков протянул Алексееву письмо.
— От кого?
— От Прасковьи Семеновны.
— От кого?!
— Ты не кричи.
— От Прасковьи? — сразу перешел Алексеев на шепот. — От Прасковьи?.. Где она?..
— Ты узнаешь все из письма. Только предупреждаю: письмо старое. Его должен был получить Грачевский, да не успел, а после его ареста оно два месяца пролежало у одного человека.
— Иван… Ваня… — бессмысленно повторял Петр, Алексеев.
Что-то непонятное творилось с Алексеевым: мысли неслись скачками, сердце колотилось, тело покрылось испариной. Он чувствовал, что приключилось что-то важное, очень важное, и в то же время не понимал, что именно случилось. Его словно обухом хватили: оглушили, лишили сознания.
— Иван… Ваня…
— Ты в состоянии слушать? Или прекратим разговор.
— Иван…
— Так слушай, что тебе Иван скажет. Завтра я увижу этого человека. Приготовь письмо. Он обещал твое письмо доставить Прасковье Семеновне.
— Где она?
— Там, где была, — в тюрьме. Она скоро освобождается.
— Освобождается?..
— Да. И спрашивает у тебя совета: остаться ей в Петербурге или сюда ехать.
— Сюда!
— Опять кричишь. Петр Алексеевич, не узнаю тебя.
— К черту Петра Алексеевича! Слышь, Иван? К черту Петра Алексеевича! Я поеду в Питер! У ворот буду дежурить!
Жуков поднял воротник пальто и, уходя, сказал назидательно:
— Когда человек теряет разум, с ним бесполезно разговаривать.
— Иван!
Жуков исчез.
Алексеев вернулся в свой закуток. Савелий все еще чинил рубаху, в спальне продолжалась предночная возня. Из коридора все еще валил пар.
Успокоился ли Петр Алексеевич, или конспиратор пересилил в нем внутреннее волнение, но он уже не торопясь повесил тулуп на гвоздь, присел к столу, заботливым тоном сказал Савелию: «Ты бы спать ложился, поздно», — незаметно для чужого глаза распластал на странице лежавшей перед ним книги коротенькую записку и прочитал ее.
