Николай Семашко - Кох. Вирхов
Баварское правительство командировало в феврале 1852 года молодого профессора в голодающие местности (в Спессарт) для изучения санитарного состояния населения. Картина, которую наблюдал там Вирхов, напоминала то, что он видел в свое время в Верхней Силезии: голодовки объяснялись чрезвычайно тяжелым экономическим положением населения и низким его культурным уровнем. Свои впечатления от командировки Вирхов изложил в обстоятельном докладе, который он сделал на двух заседаниях физико-медицинского общества 6 и 19 марта. Хотя этот доклад вскрывал социально-экономические и политические корни голодовок, хотя Вирхов закончил свой доклад словами: «образование, благосостояние и свобода — единственные гарантии длительного здоровья народа», — все же этот доклад далек был от революционного пафоса, которым дышал его доклад о верхнесилезском голоде. «Картина была написана не такими густыми красками», — говорит один из биографов Вирхова.
Биограф Ю. Г. Малис рассказывает интересные подробности о дружеских отношениях, которые установились у Вирхова в Вюрцбурге с революционером Готфридом Эйзенманном. Эйзенманн был старым революционером. С 1832 по 1847 год он переходил из одной тюрьмы в другую. Но Эйзенманн не унывал: он утверждал, что в тюрьме «времени достаточно для научных занятий», и вел научную работу с неугасаемой энергией в духе идей его учителя, профессора Шенлейна. И, к чести старого Шенлейна, надо упомянуть, что, находясь в сане лейб-медика при дворе Фридриха-Вильгельма, он часто посещал заключенного и заботился о его судьбе.
Вирхов вместе с Эйзенманном, находившимся тогда в тюрьме, редактировал одно библиографическое медицинское издание.
Личная жизнь все больше засасывала Вирхова. Незадолго до переезда в Вюрцбург он женился на дочери известного берлинского гинеколога Карла Майера. Фрау Розе больше была склонна к «drei К», чем к революции. Притом она интенсивно начала дарить Вирхову детей: в 1851 году у него родился сын Карл (впоследствии химик), в 1852 — Ганс (впоследствии анатом), в 1855 — дочь Адель, в 1856 — сын Эрнст и т. д. Биограф-немец К. Познер в умилении описывает следующую картину семейного счастья Вирхова в Вюрцбурге: фрау Розе «обеспечивала ему тихое семейное счастье, воспитание и благо детей; и всякий, кому выпало на долю наблюдать Вирхова в его доме и в кругу своих, видел в нем доброго хозяина в немецком смысле (!!!), и посетитель забывал, что он видит перед собой величайшего мыслителя нашего времени».
Эйзенманн считал, что в тюрьме удобнее заниматься наукой. Вирхов, очевидно, чувствовал себя так же после шумного Берлина в маленьком провинциальном Вюрцбурге. И он усиленно стал заниматься наукой.
Вюрцбургское семилетнее «сидение» Вирхова ознаменовано важнейшими его исследованиями в области медицины. Здесь он занимается инфекционными болезнями — тифом, холерой, туберкулезом; здесь же он проводит интереснейшие исследования о раке, скрофулезе, о рахите, о сущности амилоидного (воскового) перерождения тканей и т. д. и т. п. И каждый раз он разрушал «гуморальную» патологию и обосновывал сущность болезненного процесса естественно-историческими причинами. Все его открытия были до такой степени новыми, что не находилось даже выражений, обозначающих то или другое обследованное им болезненное явление; и многие с тех пор употребляющиеся в медицине названия и обозначения («тромбоз», «лейкемия», «амилоидное перерождение», «эмболия» и т. д.) впервые были введены Вирховым.
Как учитель Вирхов обладал исключительными способностями. Он учил студентов строго анализировать факты, делать из фактов строго проверенные, лишенные всякой произвольности выводы. И, что особенно важно, он сам мастерски владел микроскопом и учил студентов «учиться видеть микроскопически». «Необходимо, — писал он в «Архиве», — чтобы наши воззрения настолько же двинулись вперед, насколько расширилась наша зрительная способность с помощью микроскопа; вся медицина должна в 300 раз ближе подойти к занимающим ее естественным процессам».
Слава Вирхова как ученого и как педагога росла. Слушателями его были не только студенты, но и врачи. Массами тянулись они к Вирхову не только из разных концов Германии, но и из других стран: «Вирхов населял аудиторию Вюрцбургского университета слушателями из всех стран», — вспоминает один из учеников его Клебс.
Во второй половине вюрцбургского «сидения» Вирхов получает ряд поручений, которые дают ему повод и возможность систематизировать свои взгляды. Во главе бригады врачей он составляет и редактирует «Руководство к частной терапии». Он настолько блестяще выполнил это поручение, что его «Руководство» стало настольной книгой не одного поколения врачей. Он приступил к изданию журнала «Ежегодные обзоры медицины». И это издание, удачно поставленное Вирховым, надолго пережило своего инициатора.
Но самое замечательное произведение, появившееся в последний год его пребывания в Вюрцбурге (в 1855 г.), это — статья в «Архиве» под названием «Целлюлярная патология». Эта статья была как бы конспектом, наброском того учения, которое обессмертило имя Вирхова. В этой статье он окончательно сводит счеты с «гуморалистами».
В то время как эти последние, начиная с Аристотеля, твердили о «порче соков» как о причине болезни и не могли документально доказать, как все это происходит, Вирхов поставил все эти вопросы на строго научную почву. Гуморалисты утверждали, что клетки образуются из неорганизованной массы (из «бластемы»). Вирхов доказал, что никакого самопроизвольного образования клеток не существует, что клетки образуются из других клеток путем размножения их, что такое размножение клеток и составляет развитие тканей. Это положение было сформулировано Вирховым в его знаменитом лозунге «omnis cellula e cellula» («всякая клетка — из клетки»). Основой всякого болезненного процесса Вирхов считал патологическое изменение клеток, нарушение их нормальной жизнедеятельности. Это второе свое положение Вирхов сформулировал: «вся патология есть патология клеток» (т. е. всякое заболевание есть заболевание клеток).
В этом своем учении Вирхов подходил близко к материалистическому пониманию сущности болезненного процесса: болезнь, по его учению, не какое-то принципиально особое, «чуждое» состояние, как думали раньше, а проявление жизни, но в измененных условиях.
Но замечательное дело, даже в научных статьях Вирхов потерял свой полемический задор и революционный пафос. «Крайне интересно и поучительно, — говорит его биограф Ю. Малис, — сравнить с литературной точки зрения, в смысле языка и слога, статьи первого берлинского периода с написанными в Вюрцбурге. Конечно, и те и другие написаны ясным и прекрасным «вирховским» языком. Но в то время как берлинские статьи полны полемического задора, вюрцбургские носят печать спокойной уверенности. В Берлине Вирхов все время в боевом настроении, он не уклоняется от научного спора, он не признает никакого преклонения перед авторитетом; научная борьба — его стихия. Как перчатки бросает он свои идеи в лицо своим научным противникам, новооткрытые факты как удары сыплются на их головы. Уже не таким мы встречаем молодого профессора в Вюрцбурге. И здесь он преследует ту же цель, по-прежнему добивается реформы в медицине, пересоздания ее на естественно-научных основах, но уже не с той стремительностью и запальчивостью, а со спокойствием и хладнокровием. Речь его размереннее, тон спокойнее. У него нет более желания увлечь, воспламенить к новому учению, а преобладает желание убедить в истине своего учения».
