Н. Никитин - Преступный мир и его защитники
— И долго тянулась эта ссора? — спрашивает присяжный поверенный Марголин.
— Лет пять, не больше… Из-за пустяков разошлись.
— А можно узнать, что это за пустяки?
Оказывается, что свидетель продал какую-то дорогую вещь и получил за нее деньги, между тем как покойный доктор считал эту ведь своей собственностью.
— Что же касается наследства, о котором все говорят, то я считаю получение наследства вообще нарушением порядочности и государственного строя. Это указывают мой ум и сердце, — философствовал Сигизмунд Краевский.
От «наплыва зловредных существ» на свидетеля была одно время подана жалоба прокурору.
— Может быть, и теперь есть жалоба? — не унимается защита.
— Н-не знаю, — с достоинством отвечает свидетель.
В заключение он просит суд отпустить его домой.
— Я очень утомился и могу оказаться бесполезным для отечества, — витиевато мотивировал он свое ходатайство.
Суд, однако, счел пока преждевременным удовлетворить эту просьбу.
Любопытство публики дошло до апогея, когда председательствовавший отдал распоряжение ввести в зал крестьянина Алексея Полоза.
Сотни глаз впились в этого свидетеля. Дамы в ажитации поднимаются со своих мест, чтобы лучше рассмотреть красивого, франтоватого кучера, предполагаемого счастливого соперника Ведерникова. Молодой человек, лет 27, прилично одетый, в белом воротничке и в брюках навыпуск, он непринужденно входит в зал. Начисто выбритое лицо его, с небольшими подстриженными усами, носит грубый, вульгарный отпечаток. Роста немного выше среднего, прилизанный, с тонкими вогнутыми ногами, он способен играть роль сердцееда в простом рабочем кругу.
По-видимому, раньше он находился на военной службе и обнаруживает вполне солдатскую выправку. На все задаваемые ему вопросы он беспрестанно твердил: «Так точно», «Никак нет» и «Не могу знать».
На службу к Краевским этот кучер поступил недели за четыре до пожара и, по его показанию, долго не подозревал о разыгрывавшейся ревности Ведерникова. О своих отношениях к хозяйке кучер говорит очень сдержанно, не позволяя себе ни одного намека на близость с ней.
После пожара Краевская, перебравшись на другую дачу, приказала ежедневно ночевать на этой даче и Полозу, обыкновенно спавшему раньше при конюшне на другом дворе.
— Нас только две женщины, и я боюсь, — объяснила она свое распоряжение.
Кучер спал в мезонине, «от скуки» подшивал хозяйке полотенца и ездил с ней в Петербург в одном и том же вагоне и на одном извозчике.
Куря втихомолку папиросы, он почему-то старался скрывать это от Краевской.
Ведерников стал посылать его однажды в пожарное депо с поручением, но кучер не пошел и был поддержан своей хозяйкой.
— Вы служите у меня, а не у Ведерникова, — говорила она сердито.
В первых числах августа, когда Ведерников озлобленно добивался объяснения у молодой женщины, последняя под влиянием испуга заперла и свою комнату, и дверь, которая вела в помещение кучера.
— Зачем же вы-то были заперты? — спросил председательствующий.
— Не знаю, — коротко отвечал Полоз, плутовато взглядывая по сторонам.
Свидетель объяснил тем, что Ведерников в последнее время был в высшей степени возбужден, бегал по комнатам Краевской с револьвером и угрожал смертью. Спал он одетый, не расставаясь с револьвером. Падчерица Краевской тайно отобрала у него смертоносное оружие и передала мачехе, а от последней револьвер перешел к Алексею Полозу. От нее же он получал в подарок дорогие батистовые платки и разные вещи из белья ее покойного мужа.
6 августа Ведерников возвратился на дачу в полночь и позвонил.
На даче царило полнейшее безмолвие.
Молодой человек нетерпеливо зазвонил во второй раз и через стеклянную дверь увидел испуганно выбежавшую из кухни полуодетую Краевскую. Из этой кухни ход шел наверх к кучеру.
Ведерников почувствовал себя опозоренным и был придавлен ревностью.
Из показания доктора Зильберга, состоящего вречом дома предварительного заключения, выясняется, что арестованный Ведерников проявлял форменную истерию. У него были сильные головные боли, нервные припадки и безотчетная тоска. Он часто плакал и представлял из себя слабую, неуравновешенную натуру. В доме предварительного заключения он признавался, что ложно оговорил любимую им женщину и мотивировал этот поступок мучительным чувством ревности.
Военный врач Покровский также удостоверяет, что обстановка квартиры Краевских была довольно богатая. Бронза, картины, люстра, рояль, ковры и другие предметы роскоши стоили, без сомнения, немалых денег.
Свидетельница Александрова сообщает, между прочим, что подсудимый в разговоре с ней как-то проговорился и указал причину предпочтения ему Краевской своего грубого, невежественного кучера.
— Что ж это за причина? — спрашивают у нее на суде.
— Ах, я не могу, мне неприлично сказать это, — смущается она.
Врач Шмановский, словоохотливый старик, называет себя самым наиближайшим другом покойного доктора. Жену его брата-провизора он очень недолюбливал.
— Она была шансонеткой, — объясняет он, — и есть фотография, где она изображена танцующей, с бокалом шампанского, самый неприличный французский танец, который я не могу даже назвать… Можно отыскать пример в древнейших временах…
— Ой, нет, пожалуйста! Нам не надо древних времен. Говорите только о новейшем, — последовало замечание председательствующего.
Свидетель начинает жаловаться на Марию Краевскую, что она от всей души ненавидела его и при всяком удобном случае старалась отделаться от него. Это очень хитрая женщина, умеющая кружить головы легкомысленным мужчинам. Ведерников увлекся страстью к ней, и, совсем потеряв голову, он стал уже ненормальным человеком.
— После смерти доктора Владислава Краевского, — говорил свидетель, — последовало расхищение его имущества братьями и сестрами, и в результате дело дошло до прокурора.
Один из дачников, господин Шапиро, уверяет, что подсудимый во время пожара дачи принимал горячее участие в тушении огня, был обожжен и со слезами обращался ко всем:
— Я вас Богом умоляю, спасите Краевского.
Но никто не хотел рисковать своей жизнью. Дача со всех сторон пылала.
Ведерников зарыдал.
— Спасите же! Я дам сто рублей, озолочу! — дико кричал он.
Проходят перед присяжными заседателями еще несколько свидетелей, и суд приступает к чтению письменного показания умершей старушки Марии Брюне.
Она откровенно сознается, что на предварительном следствии она неверно назвала Краевскую своей незаконнорожденной дочерью. В действительности она не знает, кто были родители Краевской.
