Вячеслав Марченко - Гнет
— А тогда, в годы войны, мы были в сложном положении, — возвращаясь к военной теме, после некоторого молчания, вновь продолжила свой горький рассказ баба Киля, — и чтобы на нашей земле хозяйничали румынские и немецкие оккупанты, — мы не хотели, и не хотели мы возвращения к нам Советской власти — достала она нас тут так, что в пору было бежать от нее, куда глаза глядят. Многие люди, даже из России, не зная, куда от нее деться, вместе с немцами отступали, были и в нашем селе люди, желавшие бежать куда-нибудь подальше от нее, да куда?.. не на луну же?!
После небольшой паузы, зло усмехнувшись, баба Киля вновь заговорила:
— Перед войной нам тут постоянно внушали, что наша Красная армия непобедима, нам песни героические постоянно по радио крутили: «… если завтра война, если завтра в поход»… а как война началась, солдатикам нашим совершенно воевать нечем было: их с одной лопаткой в руках на немецкие танки бросали,… гибли они, как мухи, а нас — их матерей, жен и детей, оставшихся в оккупации, Советская власть потом чуть ли не предателями считала, постоянно нас тут попрекали тем, что мы оккупацией замараны,… сволочи!.. — Бабу Килю даже затрясло всю от возмущения. Она какое-то время, молча, нервно перебирала руками край своего фартука, затем, заговорила со злостью в голосе:
После возвращения сюда нашей «родной» Советской власти, мы в свой адрес только и слышали: «хохлы»,… «наймиты»,… «наемники»,… «пособники»… а на войну мужчин наших тогда, как бандитов, вооруженные конвоиры гнали,… даже инвалидов. Их даже вооружать не хотели, а часто и не переодев в военную форму, безжалостно в реках топили и с голыми руками на немецкие танки бросали.
Ты помнишь деда Булика? — вдруг обратилась ко мне баба Киля, вопросительным взглядом посмотрев мне в лицо.
— Да, помню, — улыбнулся я, — он пьяным по нашей улице ходил, и Вы меня постоянно пугали ним в детстве…
Я вспомнил всегда пьяного, с большим сизым носом, деда, у которого вместо одной ноги была тяжелая деревянная колода. Он с трудом передвигался и часто падал на землю. Не в силах потом подняться, он ползал по земле и рычал, до тех пор, пока кто-то не подходил к нему и не помогал подняться на ноги. Потом он опять падал…
— Пугали, когда ты слушаться не хотел, — тоже улыбнувшись, уточнила мой ответ баба Киля и продолжила: — Так вот этот дед «Булик» — Пантелеем его звали, а фамилия его была Булгаков, после освобождения нашего села на фронт был отправлен и там изранен сильно — без ноги он домой вернулся, а сын его Миша, призванный в Армию перед самой войной, — на фронте погиб. Вот он и пил.
А вспомнила я его потому, что когда он с фронта раненным в село первым вернулся, он нам рассказывал, как их, только что призванных в армию и отправленных на фронт, заставляли с палками в атаку на немцев ходить. Мы сначала не поверили ему — думали, что это у него от пьянства в голове такой кавардак. А потом, когда с фронта стали возвращаться и другие наши односельчане, искалеченные и душевно и физически, мы от них узнали, что их тоже с одной-двумя винтовками на десятерых в бой бросали, а те, у кого винтовок не было, чтобы с пустыми руками в атаку не идти, палки в руки брали. А за их спиной в это время пулеметы выставлены были: не пойдешь в атаку — свои убьют,… вот так и воевали они!
Мы были в шоке, мы просто не могли в это поверить: как это может быть возможно, чтобы с палкой и на пулеметы?!.. А их, бедненьких, когда в атаку гнали, говорили: «Вы предатели Родины, и если вы хотите, чтобы товарищ Сталин простил вас, вы должны искупить свою вину кровью,… а винтовки вам ни к чему, говорили им, — вы все равно стрелять не умеете»… Так их же даже и не хотели учить этому,… их сегодня на фронт забрали, а завтра — без оружия в бой погнали со словами: «оружие добудете в бою».
А часто с оккупированной территории совсем детей на фронт забирали. Когда мы хоронили убитых тут наших солдат и переписывали их документы — мы ужасались: среди них были солдаты 1929 года рождения,… посчитай, сколько им было лет, если они погибли в 1944 году!
…Сейчас, когда я уже знаю правду о том, что люди, волей обстоятельств оказавшиеся в оккупации, считались пособниками врага, а позорное клеймо «житель оккупированной территории», даже после Великой победы мешало этим людям ощущать себя в своей родной стране полноправными гражданами, рассказ бабы Кили о том, как безобразно обращались с нею наши, советские офицеры, а также о том, как безжалостно обращались с людьми, призванными в армию с бывших оккупированных территорий, я бы воспринял, как и полагается. Но тогда, слушая бабу Килю, меня не покидало неприятное ощущение, что она сгущает краски, что в моей стране такого просто не могло быть. Я не мог в это поверить, и когда баба Киля, разнервничавшись, замолчала, я тоже, не зная, что сказать, молчал. Молчание длилось долго. Наконец, немного успокоившись, баба Киля вновь заговорила.
— А меня тогда чуть ли не под зад, выгнали те офицеры из своего кабинета, и поплелась я сквозь слезы не видя куда: жить мне тогда без деда Вани не хотелось — и опорой и защитой он для нас был… Я думала, что больше никогда его не увижу,… а нам ведь даже с ним попрощаться на дали. Заболела я тогда сильно — думала, не выживу. Спасибо Анечке с Ниной — выходили они меня… А сами они, после того, как в течении нескольких месяцев в ледяной воде собирали наших убитых солдат в плавнях, а потом стаскивали их к месту захоронения, раздевали и хоронили их в братской могиле — тоже заболели,… очень сильно заболели. Нина долго по ночам спать не могла: облепленные и обглоданные раками трупы наших солдат ей постоянно снились, она металась, кричала и плакала по ночам, а Анечка после этого своих деток иметь не могла и мучилась она долго,… да и умерла она рано — и до пятидесяти лет не дожила, — добавила баба Киля через секунду, взглянув на меня затуманенными от горя глазами.
— В этот же период на фронт были отправлены и мои братья, — вновь продолжила свой рассказ баба Киля, — Сеня, у которого Советская власть выкинула на улицу из его же собственного дома четверых его маленьких детей с женой — бабой Верой — умер в Германии от ран, полученных в бою за город Бранденбург. Алексей — тоже погиб в той войне. Его, также как, и жившего вместе с ним в селе Гребенники — Родиона, до этого раскулачивали. У него осталось тогда трое детей — все девочки: Маша, Вера и Мотя. Мужики с его села, которые вместе с ним воевали, рассказывали, что после того, как наши войска освободили село Гребенники, их всех тут же на фронт отправили, и Алексей подорвался на мине, освобождая какое-то село в Молдавии.
А мой самый младший брат — Федя, отвоевав сначала на Финской войне, потом эту войну прошел, и, к счастью, он живым домой вернулся — он был всего лишь контужен. Но к нему другая беда прицепилась: с войны он с орденами пришел и с медалями всякими, и ему почему-то в голову взбрело, что он сможет вернуть бабе Вере — жене своего погибшего на войне брата Сени, тот отцовский дом, из которого, как ему тогда «казалось», — несправедливо ее выгнала Советская власть. Он, глупенький, в поисках справедливости стал письма в разные инстанции писать, по начальству ходить и, видимо, кому-то что-то не то сказал: ночью к нему в землянку приехал «воронок», и его забрали. Почти месяц его тогда в камере «уму-разуму» учили, и это просто счастье, что он домой живым вернулся. После этого Федя больше не добивался справедливости…
