М. Новоселов - Николай Эрнестович Бауман
Но Бауман стоически вынес и это испытание. Не добившись никаких признаков «покорности», комендант перевел Баумана вновь в его одиночную камеру, и жандармы с представителями прокуратуры решили вновь взяться за допросы.
4(16) апреля 1897 года тот же товарищ прокурора Утин и отдельного корпуса жандармов подполковник Кузубов допрашивали Баумана, стараясь во что бы то ни стало выведать хоть какие-нибудь сведения о деятельности «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».
Однако Николай Эрнестович категорически отказался расширить круг сведений жандармов и прокуратуры. Он заявил: «Я не признаю себя виновным в принадлежности к какому бы то ни было преступному сообществу, и о том, что в Петербурге существует преступное сообщество, носящее название «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», я в первый раз услышал сегодня на допросе. Ни с кем из рабочих петербургских фабрик и заводов я не знаком и в том числе с рабочими фабрики Штиглица Осиповым, Царевым и Пилипецом. Среди рабочих себя Иваном Макаровичем не называл, со студентом С.-Петербургского технологического института Александром Спицыным не знаком, и он меня с рабочим Осиповым нигде не знакомил».
Категорически отказался Бауман также и от каких бы то ни было показаний относительно своих встреч с рабочими в трактирах, на квартирах Дементьева и Царева.
Выведенные из себя этой стойкостью узника помощник прокурора Утин и жандармы недвусмысленно пригрозили Бауману новыми «осложнениями и отягощениями» крепостного режима: карцером, лишением прогулок и т. п.
— Помните, что вы наш пленник! — закричал подполковник Кузубов.
— А пленные своим врагам не помогают! — твердо ответил Бауман.
В крайне раздраженном тоне Кузубов заявил, что допрос окончен и «арестованный может отправляться на свое место».
Вновь потянулись долгие, томительные дни, недели и месяцы…
Лишь однажды, на очень короткий срок — всего на несколько минут — удалось Бауману поговорить перестукиванием с В. Г. Сущинским. Произошло это благодаря случайной оплошности надзирателей, за которую их потом нещадно разнес комендант крепости.
Весной 1898 года В. Г. Сущинского в административном порядке, без суда, направили по этапу в ссылку в Вятскую губернию. Ему даже не удалось перед отправкой из крепости сообщить о своей высылке другу детства и юности. По возвращении Баумана из карцера комендант крепости лишил его возможности перестукиваться с соседями, поместив Николая Эрнестовича в камере, с обеих сторон которой находились пустые одиночки. Попытки Баумана перестукиваться с заключенными первого этажа решительно пресекались надзирателями. Да и почти невозможно было различить ряд и место букв в шифрованном стуке на таком расстоянии.
Весна и лето 1898 года прошли особенно тяжело для заключенного в крепостной одиночке. Николай Эрнестович не знал ни о готовящейся ему участи, ни об участи друзей по «коммуне» и «Союзу борьбы». А затем ранняя осень, с ее беспросветными туманными днями, похожими на вечера, еще более ухудшила настроение узника. Здоровье стало заметно убывать: появились признаки цынги, развивалось малокровие… Лишь одно светлое пятно на тусклом фоне крепостного заключения было у Баумана: ему разрешили переписку с родителями.
В письмах к родным ярко, как в капле воды, отразился твердый, целеустремленный характер убежденного революционера.
Несмотря на тяжелейшие условия крепостной одиночки, на полное одиночество (комендант вновь грозил карцером за «малейшее нарушение крепостных правил»), Бауман с уверенностью и мужеством смотрел в будущее. Его письма, как и письма из тюрьмы другого твердокаменного большевика-ленинца — Ф. Э. Дзержинского, — документы высокого мужества, непоколебимости убеждений и горячей, страстной веры в правду рабочего дела, в его неизбежную победу.
Вместе с тем письма Баумана из Петропавловской крепости носят следы заботы Николая Эрнестовича о том, чтобы по возможности не слишком огорчать родителей известием о том, что их сын — узник знаменитой Петропавловской крепости. Первое письмо Бауман послал родным 3 (15) апреля 1897 года:
«Дорогие родители, братья и сестра.
Тяжело писать. Не знаю, как начать. Невеселую новость узнаете с этим письмом. С 21 марта я арестован и сижу в одиночном заключении в Петропавловской крепости. В чем меня обвиняют, не знаю еще до сих пор. Допроса не было. Если же даже скоро узнаю обстоятельства дела, то и тогда едва ли сумею вас уведомить об этом. Здешняя цензура, кажется, не допускает касаться в письмах подобных вопросов. Завтра будет две недели моего заключения; несмотря на полнейшую неопределенность положения, чувствую себя сносно; нервы не шалят, и физически совершенно здоров.
Не тревожьтесь и вы, мои дорогие, не проливайте слез над моей судьбой. Я молод, силы не надорваны — жизнь моя впереди. Прямо, без препятствий, без разочарований и страданий едва ли кому-нибудь удавалось пройти свой жизненный путь».
Затем Бауман заботливо спрашивает родных о новостях в их жизни, беспокоится о том, что материальное положение семьи не улучшается, и просит их не заботиться о нем, так как он «живет здесь на всем готовом, кроме чая и сахара», но на эти мелочи у него денег хватит, так как Петя (брат Николая Эрнестовича) должен получить 50 рублей за работу Н. Э. Баумана по этнографии. Он советует далее сестре Эльзе «провести лето в деревне у подруги, с которой ты вместе гостила у меня в Бурасах», и не надрываться на экзаменах. Жалеет Бауман о том, что от братьев «Эрочки и Саши давненько ничего не получал».
О своем же положении в одиночке он писал:
«Никакими слезами, никакими сожалениями нельзя помочь в моем настоящем. Личная воля, личные страдания не могут хоть чуточку изменить положения. Жду и надеюсь, пользуюсь тем, что достижимо при такой исключительной обстановке, т. е. читаю и философствую».
Забота, тревога о здоровье своих близких проглядывают и в письме Баумана от 14 (26) апреля 1897 года:
«От вас едва ли скоро придет письмо; отсюда и ко мне корреспонденция двигается медленно, поэтому пишу второе, не дождавшись весточки из Казани… Пребываю все в том же интересном учреждении, и сколь долго засижусь здесь, трудно предугадать… придется вооружиться терпением и ждать, куда ветер подует и соблаговолит пригнать участь моей персоны. Так-то обстоят мои делишки. Ваши же, по Петиным письмам, повидимому, тоже не могут назваться блистательными. Что это за болезнь ушей у папаши? Продолжается она или уже прошла?.. Эльза тоже «выглядывает не особенно здоровой», как пишет Петя. Наверно, занимается усердно, зубрит анатомию и химию. Она должна непременно летом провести время в деревне и заняться физическим трудом на свежем воздухе… Сестренка, будь осторожнее, не надрывайся через силу! Как поживают мамаша, Саша, Эрочка? О них я никаких сведений не имею».
