Спиридович И. - Записки жандарма
Последний должен был начать некоторые либеральные реформы и, в частности, реформу по рабочему вопросу в духе идей Зубатова.
Взбешенный раскрытою интригою, недовольный одесскими событиями и натравливаемый на Зубатова со всех сторон, Плеве доложил государю о том, что главным виновником одесской забастовки является Зубатов, действовавший самовольно и без всякого ведома министра. Доложил государю Плеве и о раскрытии им интриги и об участии в ней Зубатова, и высказал мнение о необходимости увольнения Зубатова, на что и последовало высочайшее соизволение.
Зубатов был уволен. Мстительный Плеве придал увольнению скандально-оскорбительный характер. Плеве вызвал Зубатова и, в присутствии командира корпуса жандармов генерала фон-Валь [129], наговорил ему много резкого вообще и, в частности, за одесскую забастовку. Никогда не бывший по существу чиновником, Зубатов ответил Плеве не менее резко, указав ему, что опыты по легализации в Одессе делались с разрешения его, министра, и в заключение быстро вышел из кабинета и так хлопнул дверьми, что, как потом рассказывал мне Скандраков, чуть стекла не посыпались. «Орел» был очень взбешен», – говорил Скандраков.
Генералу фон-Валь было приказано наблюсти за немедленной сдачей Зубатовым должности его бывшему по Москве помощнику, полковнику Сазонову. Произвели как бы обыск в его письменном столе. Зубатов был арестован и выслан во Владимир на Клязьме, Шаевич же был сослан в Вологду.
С увольнением Зубатова рушилась в сущности его легализация, так как продолжение ее уже не шло так, как понимал и вел ее он, ее творец и вдохновитель. Рушился любопытный опыт зубатовского разрешения рабочего вопроса на местах. Идея Зубатова была верна и не нова, но проведение ее в жизнь было уродливо и неправильно. Оно явилось казенным, полицейско-кустарническим и шло, как говорится, не по принадлежности. Для профессионального русского рабочего движения не нашлось в нужный момент национального, свободного, общественного вождя. Не выделило такого реформатора из своих рядов и правительство. У Витте, как министра финансов, не оказалось глубокого знания и понимания рабочего вопроса, ни государственного чутья к нему, ни интереса. Его собственные записки лучшее тому доказательство. Не нашлось около Витте и человека, который бы зажег его интересом к рабочему вопросу и направил бы его на разрешение этого вопроса государственным размахом, как то было у Витте в других сферах его деятельности, хотя граф Витте бранит в своих записках все и вся, но за его политику по рабочему вопросу будущий историк России и его самого, наверно, не похвалит.
Что же сталось с Зубатовым? Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный некоторыми в революционности, Зубатов уехал в ссылку. Но опала и ссылка, где мне удалось побывать у него в гостях летом 1904 г., удалось долго и хорошо побеседовать, не повлияли на его политические убеждения. И во Владимире и после, живя в Москве, Зубатов продолжал оставаться честным человеком, идейным и стойким монархистом.
И когда, спустя четырнадцать лет, Зубатов, сидя за обедом с своей семьей в Замоскворечье, узнал, что царь отрекся, что в России революция, – он молча выслушал страшную весть, понял весь ужас происшедшего и вышел в соседнюю комнату…
Раздался выстрел. Зубатова не стало.
Полная нервного напряжения работа по студенческим беспорядкам 1902 года свалила меня. Меня лихорадило и душил кашель. Врачи признали туберкулез и требовали выезда в Абастуман. Средств не было. Стали списываться с Петербургом.
Как раз в это время, 2 апреля днем, нам в отделение протелефонировали из Петербурга, что там только что убит министр Сипягин, Убийца, бывший киевский студент беспорядочник Балмашов, был одет в адъютантскую форму и отрекомендовался министру, как прибывший из Москвы с пакетом от великого князя Сергея Александровича.
Новая неприятность. Все были взволнованы. На другой день появилась прокламация, разъяснявшая мотивы убийства и озаглавленная: «Боевая организация партии социалистов-революционеров». Она имела подзаголовок: «По делам вашим воздается вам».
В ту же ночь в отделение пришла телеграмма от начальника саратовского жандармского управления, сообщавшая, что находившийся там под наблюдением московских филеров некий Мельников, несший при себе какой-то сверток и старавшийся скрыться от наблюдения, напал на одного из филеров, нанес ему несколько ножевых ран и скрылся. Убегая, Мельников обронил сверток, в котором оказался типографский шрифт и прокламация боевой организации об убийстве Сипягина, датированная 2 апреля. В отделении растерялись. Налицо была связь с убийством министра. Растерялся и департамент полиции. Свалилась как на голову боевая организация. Откуда это, кто во главе ее? Что же делает за границей Рачковский? Ведь там центральный комитет.
Телеграмма из Саратова указывала, что наружное наблюдение где-то соприкасается с боевой организацией. Медников волновался и ходил в красных пятнах. Просматривались сводки загороднего филерского наблюдения.
В те дни из департамента пришло распоряжение, чтобы я немедленно отправился в Тифлис для ознакомления с положением революционного дела на Кавказе, чем мне предоставили возможность ехать лечиться.
Служить в Москве мне уже больше не пришлось. Я уезжал отсюда, унося новый служебный опыт, маленький крестик Станислава 3 степени, как поощрение к работе, и первый высочайший подарок – золотые карманные часы с государственным гербом, пожалованные во время высочайшего приезда в те годы в Москву государя императора.
В Тифлисе я узнал о харьковско-полтавских крестьянских беспорядках [130] и о том, что они были быстро прекращены харьковским губернатором князем Оболенским [131], прибегнувшим к порке. На том и кончилась энергия князя. Позднее, после покушения на него Кочуры [132], он сдал в Финляндии по всем статьям.
В описании этих крестьянских разгромов социалисты-революционеры доходили до крайнего цинизма. Одна из их прокламаций сообщала в те годы на поучение своей молодежи, что крестьяне «буйств и бесчинств никаких не делали, никого не били и не убивали, только если помещик не соглашался отдать добром, так отбирали насильно… не чужое, не помещичье добро брали они, а только возвращали себе свое, потом-кровью добытое, несправедливо присвоенное помещиками. Какие же они грабители…»
Так писала тогда добрая «бабушка» Брешко-Брешковская и будущий селянский министр Чернов. Они очень любили крестьян. Первая даже платочком повязалась тогда и «Катериной» подписываться стала, что не помешало ей позже, при первой же к тому возможности, въехать на жительство в царские хоромы в Зимний дворец.
