Николай Петраков - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Пункт первый. Власть обязана уважать своих подданных; а подданные должны поддерживать власть, сохраняя свое гражданское достоинство, не впадая в холопство. Наиболее емко эту позицию Пушкин, как известно, выразил в дневниковой записи от 10 мая 1834 г.: «…я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного». А одна из последних преддуэльных записей поэта такова: «Истина сильнее царя, – говорит Священное Писание». Коль так, то властитель должен ценить подданных, говорящих ему правду (пусть не всегда лицеприятную), а подданные обладать мужеством эту правду не приукрашивать. По Пушкину, такая ситуация является богоугодной. Но в России этого нет и в помине. Еще при Екатерине II «не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве». Екатерина II практически не придумала ничего нового: таковыми были и остались традиции российской власти. Пушкин видел в этом трагедию России:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Но, может быть, самое интересное для нас, живущих в XXI в., что Пушкин не сваливает эту «беду страны» целиком на плечи властвующих, а делит ответственность за уродство политических нравов российского общества между властью и подданными. В знаменитом (к сожалению, так и не отправленном) письме Чаадаеву Пушкин подчеркивает, что в стране «отсутствует общественное мнение и господствует равнодушие к долгу, справедливости, праву, истине, циническое презрение к мысли и достоинству человека». И дальше Пушкин саркастически отмечает, «что правительство есть единственный европеец в России, и сколь бы грубо и цинично оно ни было, – от него зависело бы стать стократ хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания». Мог ли подумать Пушкин, что этот его элегантный шедевр, эта отточенная литературная фраза через 155 лет в кулуарах самого образованного (?!) российского правительства будет «переведена» на «новый русский» (новояз) как: пипл все схавает!
Глубокое презрение правительственных чиновников к народу органически сочетается с их поголовным холопством. Это две стороны медали под названием менталитет российской правящей верхушки. Александр Сергеевич не мыслит себя холопом даже и у Царя Небесного. Он согласен на служение, даже не рабский статус, но не на холопство, уничтожающее человеческое достоинство. Эзоп был рабом, но не был холопом. Мы же сплошь и рядом видим, как юридически свободные граждане, которым не угрожает ни потеря жизни, ни тюрьма, выбирают путь беспардонной лести и раболепства перед начальством. Менялись цари, приходили большевики, затем либералы и демократы, а ген холопства в российском вельможе, чиновнике, политике оказался неистребимым.
Методы отбора во власть на Руси оказались противоестественными. Вот что тревожило Пушкина и рождало дурные предчувствия.
Пункт второй. Власть должна заботиться о преемственности культурного развития, о сохранении духовности и национальных традиций.
Когда граждан страны связывает лишь территория проживания или форма паспорта, когда они не ощущают исторического, духовного единения, то сама власть становится атрибутивной, иллюзорной, беспомощной. «Дикость, подлость и невежество, – писал Пушкин, – не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Эта формула Пушкина может быть прочтена и в обратной последовательности: неуважение к собственному прошлому, пресмыкание перед одним настоящим – есть не что иное, как дикость, подлость и невежество. «Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ». («Роман в письмах».)
В современной Пушкину России единственным гарантом преемственности культурных традиций и социально-политической сбалансированности общественной жизни (включая ограничение деспотизма) он видел потомственное дворянство. «Что такое дворянство? Потомственное сословие народа высшее, то есть награжденное большими преимуществами касательно собственности и частной свободы. Потомственность высшего дворянства есть гарантия его независимости; обратное неизбежно связано с тиранией или, вернее, с низким и дряблым деспотизмом. Деспотизм: жестокие законы и мягкие нравы. <…> Нужно ли для дворянства приуготовительное воспитание? Нужно. Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще). Не суть ли сии качества природные? Так; но образ жизни может их развить, усилить – или задушить». («О дворянстве».)
Приведенные мысли Пушкина не столь архаичны, как может показаться с первого взгляда. Ведь дело, в конце концов, не в дворянстве как таковом, а в наличии или отсутствии в обществе социального слоя, представители которого имеют возможность высказывать независимое мнение, компетентность которых признается общественным мнением и принимается во внимание высшей властью при решении вопросов государственного значения. Или низвержение авторитетов, ориентация на «беззаветно преданных» выскочек-временщиков становится визитной карточкой власти. Второй вариант формирования «опоры власти» обычно реализуется на благодатной почве борьбы с «дурными» традициями и под флагом демократии (по Пушкину – уравнительности). Вот почему у Александра Сергеевича «Петр I – одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)», а «все Романовы революционеры и уравнители». Пушкин не мог простить Романовым (и прежде всего Петру I и Екатерине II), что они «родовых» дворян смешали с «безродными», что дворянство стало можно заслужить, как чин. При этом заслуги перед царствующими особами всегда ценились выше, чем заслуги перед отечеством. Особенно этим отличалась Екатерина II. «Царствование Екатерины II, – отмечал Пушкин еще в 1822 г., – имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их за счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Много было званых и много избранных в длинном списке ее любимцев, обреченных презрению потомства».
Романовы попали у Пушкина в «революционеры», поскольку в знаменитой триаде Французской революции, помимо «свободы» и «братства», присутствовало еще и «равенство». В этой декларации равенства, уравнительности Пушкин интуитивно чувствовал скользкость, недоговоренность. Равенство в чем? В таланте, благородстве, бескорыстии? Но это невозможно. Или в серости, «образованщине», цинизме, вседозволенности? Это, конечно, легко достижимо. Но тогда какова цена демократическим идеалам? Возможность многопланового толкования термина «равенство» весьма беспокоила Пушкина. Именно поэтому он совсем не жаловал демократию Соединенных Штатов. В своей статье о Джоне Теннере он пишет: «С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к комфорту… талант, из уважения к равенству принужденный к добро вольному остракизму, такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами». Известно, что Пушкин черпал свои сведения об американской демократии прежде всего из работы А. Токвиля «О демократии в Америке». Сейчас трудно судить, насколько Токвиль был объективен в своей оценке нравов американского общества первой четверти XIX в. Для понимания позиции Пушкина важно другое: он обращает внимание на пагубность демократической уравниловки для подлинно творческих личностей, для тех, кто непосредственно не работает на удовлетворение массовой «страсти к комфорту». Власть большинства над меньшинством (демократия) столь же насильственна для таланта (человека, не подпадающего под общие стандарты), как и самодержавие. Поэтому, по мнению Пушкина, в республиках все заканчивается «аристократическим управлением. А в государствах? Рабством народа. А=В». («О дворянстве».)
