Фаина Раневская - Фаина Раневская. Смех сквозь слезы
Никакие попытки толково объяснить, что банк к ведомству отношения не имеет и ничего не высчитывал, не помогают, Щукина стоит на своем:
– Ваше превосходительство, пожалейте бедную сироту. Я женщина слабая, беззащитная… Замучилась до смерти… И с жильцами судись, и за мужа хлопочи… Только что и слава, что пью и ем, а сама еле на ногах стою. Вот кофей сегодня пила безо всякого удовольствия…
Доведя Кистунова до белого каления, она все же умудряется выбить согласие выплатить требуемую сумму, несчастный решает сделать это из собственного кармана. Иначе как отдав ей двадцать пять собственных рублей, от «беззащитного существа» не отделаться.
Очаровательная роль, замечательный материал, репетировала и играла с огромным удовольствием.
В Театре драмы была еще одна замечательная роль – Берди в «Лисичках» Лилиан Хелман. Эту пьесу недаром называют американским «Вишневым садом».
Тема действительно сродни чеховской.
А для меня снова перекличка с собственной судьбой.
Берди одинока в семье, где все подчинено власти денег, где любые поступки только ради выгоды. Противостояние властной Реджины и мечтательницы Берди приводит к внешней победе Реджины, но всем ясно, что победила, по сути, Берди.
Берди терпеть не могут все, даже собственные муж и сын, она белая ворона, страшно одинокая и несчастная, потому что задыхается в семействе Хаббардов с их страстью к наживе. Но когда она пытается предупредить невесту сына, девушку из богатой семьи, тоже добрую и мягкую, что ждет ее в таком замужестве, то получает пощечину от супруга.
Не остается ничего, кроме ухода из семьи Хаббардов, чему сама семья рада. Им не нужна белая ворона.
И снова одиночество в семье, где полная чаша, снова уход из нее, хотя и иной, чем был у меня. В судьбе Берди была частичка моей судьбы? Наверное.
«Лисички» я любила и играла эту роль с удовольствием.
За роль Лосевой в пьесе Штейна «Закон чести» в том же театре получила Сталинскую премию второй степени. 50 000 рублей, огромные деньги, получать было стыдно, пьесу забыли, деньги утекли сквозь пальцы.
О роли и вспоминать стыдно, потому что спектакль заказной, неимоверно натянутый. Было жаль тратить силы труппы на такую чепуху, но что поделаешь – надо.
Сейчас никто и не вспомнит и спектакль, и его предысторию.
Чтобы нынешние зрители поняли, какие жертвы приносились, вкратце история появления шедевра Штейна. Я не помню фамилий ученых, а называть их вымышленными именами не буду, пусть простят, суть такова: двое советских ученых, занимавшиеся разработкой противораковых препаратов, подготовили несколько публикаций. Одна из них привлекла внимание, по-моему, ООН. Оттуда запросили материалы, ученые, не задумываясь, предоставили рукопись еще только готовящейся к печати публикации. Рукопись повез кто-то из академиков, летевших в Америку по научным делам.
Самым страшным, что могли сделать ученые, были какие-то шаги вне Советского Союза без санкции Сталина. Вождь народов решил, что предоставление материалов ООН – это самое что ни на есть низкопоклонничество перед Западом. Ну, остальное сделали подхалимы от медицины. Всех троих – двух ученых и академика, – способствовавшего низкопоклонничеству, смешали с грязью. Академик был осужден за шпионаж, а ученых спасла только их известность. Посадить не посадили, а вот работать больше не дали.
То, что при этом была уничтожена столь ценная для человечества работа, мало кого из чиновников волновало. Держиморды неистребимы.
Советская культура не могла остаться в стороне и принялась шельмовать отдельных несознательных представителей советской науки с остервенением, словно боясь, что если не цапнет за задницу, то останется без своего куска мяса.
Отметились драматурги и режиссеры тоже. Штейн написал пьесу о том, что, попав в руки мерзких буржуев, достижения советской науки обязательно будут использованы во вред человечеству. Если вспомнить о лекарстве против раковых опухолей, то это, конечно, происки против человечества! Но отсутствие логики не смутило никого, пьесу принялись не только ставить на каждой второй сцене, но и сняли по ней фильм.
Охлопков решил отметиться тоже. Я получила роль Нины Ивановны, жены профессора, слава богу, не произносившей никаких пламенных речей в осуждение «безродных космополитов».
Пьесу оценили «в верхах», золотой дождь был обильным. Конечно, деньги дело хорошее, но я поклялась больше в конъюнктурных спектаклях не играть и в таких же фильмах не сниматься.
Для чего дают клятвы? Чтобы их нарушать. Во всяком случае, я да.
А потом был Завадский.
Завадский вернулся из почетной ссылки, создав театральную школу в Ростове, но, поскольку ЦТКА был занят, для его труппы создали новый – Театр Моссовета. Я перешла к Завадскому, работать с которым было и счастьем и проклятьем одновременно. Чем больше? Не знаю.
Наученный горьким опытом, Завадский старался с вышестоящими инстанциями не ссориться, спектакли классиков равномерно разбавлять патриотической пустозвонщиной, а из классики выбирать то, что не грозило новой ссылкой, даже почетной.
Он вознамерился поставить «Модную лавку» Крылова и решил пригласить меня на роль Сумбуровой – барыни, «которая уж 15 лет сидит на 30-м году, злой, скупой, коварной и бешеной…».
В роли буквально купалась, играла с удовольствием, спектакль получился смешной, легкий, зрители были в восторге. Критики на всякий случай не заметили, мало ли что… Завадский, который не столь уж давно вернулся из почетной ссылки, Раневская, от которой не знаешь чего ждать, но главное – в пьесе не было никакого намека на соцреализм, ни единого социалистического лозунга. С другой стороны, не нашлось за что ругать, мещанство осуждено и показано с насмешкой, вредной идеологии не наблюдалось.
Ни горло, ни ж…пу рвать не за что.
Ну и, конечно, «Шторм». Завадскому все же пришлось ставить патриотичную революционную мутятину.
Спекулянтка Манька с ее «Шо грыте?» и «Не-е, я барышня…».
Вот я обгадила Завадскому все мечты. Я не знаю, на что он рассчитывал, ставя эту революционную тягомотину, едва ли можно было ожидать в 1951-м аплодисментов в слабой пьесе о разоблачении ужасных белогвардейских заговоров. Он и не ждал.
Но аплодисменты были.
Пьеса явно конъюнктурная, сам Билль-Белоцерковский очень старался сделать ее хоть чуть приемлемой для нового зрителя, а потому не возражал, когда я привычно начала вносить изменения в свою роль. Никогда не рискну просто так менять чеховский текст, если это и делала (и такое бывало!), то дополняла или перефразировала только с согласия вдовы Антона Павловича, если Ольга Леонардовна давала «добро», изменение оставалось.
