Никита Окунев - Дневник москвича. Том 1. 1917-1920
Совещание открылось речью Керенского, продолжавшейся более полутора часов. Она то вызывала аплодисменты правой стороны, то левой, но, как видно, не слила все сердца воедино, и если были бурные единодушные аплодисменты, то только по адресу союзников и «недезертирствующих» офицеров, да и то только из вежливости, а не по чистому побуждению. Говорил, конечно, волнуясь и увлекая, как трибун уже испытанный. (Недаром в войсках прозвали его «главноуговаривающим»). Речь расцветена крылатыми фразами, но не окрылила никого. Все равно нам не сладко, сегодня жизнь идет тем же манером. На Чистых прудах все равно такое же безобразие, хвосты такие же, матерного слова сколько угодно, папиросы — 1 р. десяток, маленькое яблочко — двугривенный штука, и пьяных порядочно. Много было сказано Керенским и угроз (направо и налево). «Кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью… Каждый, кто пройдет черту (в попытках открытого нападения или скрытых заговоров), тот встретится с властью, которая в своих репрессиях заставит этих преступников вспомнить, что было в старину самодержавие… И какие бы и кто бы мне ультиматумы не предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти, и мне, верховному главе его.» Наконец-то Керенский поставил офицеров и солдат каждого на свое место, то есть признал, что «мозг русской армии — рядовое, боевое, карьеры не делающее, но безропотно при тяжких условиях, а иногда и испытаниях погибающее за родину офицерство». А вот и «крылатость»: «Для нас и для меня нет родины без свободы и нет свободы без родины!» «Я хотел бы найти какие-то новые нечеловеческие слова, чтобы передать вам весь трепет, весь смертельный ужас, который охватывает каждого из нас, когда мы видим все до самого конца, смотрим во все стороны и понимаем, что опасность и там, и здесь.» (И не нашел, и не нужно — мы, обыватели российские, сами в большом трепете и ужасе и все чаще стали задумываться, стоило ли огород городить, лучше ли нам стало с 27 февраля?)
«Мы хотим и мы добьемся, чтобы никто не смел считать Российскую державу на втором месте в хоре мировых государств… Мы милости не просим и в снисхождении не нуждаемся… Мы душу свою убьем, но государство спасем.» Это сказано при рассуждении смертной казни не только на фронте, но и в тылу.
«Вся армия, независимо от чина и положения, должна являть собой образец дисциплинированности и подчинения младшего старшему, а всех — власти верховной.»
Потом говорил министр внутр. дел Н. Д. Авксентьев. Ничего нового, ничего яркого, ничего утешительного. После него С. Н. Прокопович нарисовал «грозную картину экономического положения» и закончил приглашением капиталистов «отказаться от излишних прибылей, а рабочих — от излишнего отдыха. Спасение России — в общих жертвах.»
Министр финансов Н. В. Некрасов много сообщил для всех нас «поучительного». Долгу на 1 января 1918 года — 15 млрд. «Ни одно царское правительство не было столь расточительным, столь щедрым в своих расходах, как правительство революционной России.» «В 1914 году выпускалось 219 млн. бумажных рублей, в 1915 — 223 млн., в 1916 — 290 млн., в первые два месяца 1917 года — 423 млн., а с 1 марта по 16 июля — 832 млн. То расходование средств, которое было до сих пор, нам не по карману… Комиссия по вопросу о солдатских запасных пайках предъявила министерству финансов требование, исчисляемое суммой 11 млрд. р. в год… Новый революционный строй обходится государственному казначейству гораздо дороже, чем обходился старый строй… Расходы продовольственных комитетов по их организации достигнут 500 млн. в год, земельных комитетов — 140 млн. в год. По одному только Путиловскому заводу на повышение заработной платы нужно до 90 млн. р. до конца года.» Поступления государственных доходов упали: земельные налоги — на 32 %, с городского недвижимого имущества — на 41 %, кварт. — на 43 %, военные — на 29 %, промысл. — на 19 %, выкупн. плат. — на 65 % и т. п.
Первый день совещания закончился приветственной речью от «гостеприимной Москвы» городского головы В. В. Руднева. Отмечают, что ему аплодировали; а я думаю, не иронически ли? За трамвайную забастовку следовало бы свистать ему, а не аплодировать.
Сегодня общего собрания нет, и происходят в разных помещениях групповые совещания.
15 августа. Ходил на Красную площадь посмотреть на Крестный ход и молебствие по случаю открытия всероссийского Церковного Собора. Тысячи хоругвей, сотни священнослужителей в золотых ризах, торжественный звон по всей Москве, и все это под куполом жаркого ясного дня. Зрелище великолепное и умилительное, но, к сожалению, оно не привлекло несметных толп народа. Не то ему теперь нужно — не хоругви, а красные флаги ведут его за собой. И это очень грустно: сердца грубеют, развивается эгоизм, исчезает красота жизни.
Прошел обратно мимо Большого театра. Он окружен солдатами: там продолжается Государственное Совещание. На площади народа очень мало; или поумнели, или охладели ко всему — к Церкви, к Москве, к Революции, к Войне, к Керенскому.
Вчера выступили с речами В. Д. Набоков, Ф. А. Головин, Ф. И. Родиче в, Г. А. Алексинский, А. И. Гучков, Л. Г. Корнилов, Каледин, Архиепископ Платон, Н. С. Чхеидзе, Мартюшин, Д. Д. Гримм, В. В. Шульгин, В. А. Маклаков, И. Г. Церетели, П. Н. Милюков, М. В. Родзянко, и др. От пышной речи Керенского не осталось уже никакого впечатления; в речах других одно опровергнуто, другое осмеяно, третье обложено недоверием. В контру крылатым словам произнесено множество слов еще крылатее, и получилось то, что в пору сказать по-толстовски: «А ен все терпит», то есть русский человек.
А что говорил Верх. Главнок. Корнилов, приехавший из Ставки на один только день, так это можно уподобить какому-нибудь легендарному «плачу Ярославны». Армия развращена духовно и нравственно, в почти безнадежной степени, она уже начинает голодать, и страшна не только сама война, но и приближающийся конец ее. От демобилизации ожидаются кровавые, кошмарные эксцессы.
Молиться нужно, а не совещаться, не речи красивые говорить. Ни Керенский, ни сотни гениальных людей нам уже теперь не помогут. Что-то страшное пишут и говорят о Казани. Какой-то там грандиознейший пожар.
17 августа. Совещание закончилось в ночь с 15 на 16, закончилось последней речью Керенского, который признает за совещанием хорошие результаты. Опять были красивые и оглушительные фразы, опять овации, главным образом ему, Керенскому, а еще Брешко-Брешковской, Кропоткину, Плеханову и Церетели, вместе с Бубликовым, — за их рукопожатие друг другу, в чем усматривалось как бы примирение непримиримых партий — рабочей с торгово-промышленной. Я не ошибся в д. А. Бубликове: это дивный краснобай. Его речь одна из самых блестящих на совещании. Вообще, речей было страшно много. Говорили еще Брешко-Брешковская, Плеханов, П. А. Кропоткин (требовал федеративной республики), П. П. Рябушинский, М. В. Алексеев, М. В. Родзянко (а бедного Брусилова не пригласили на совещание) и многие другие. Брать из речей и заносить сюда все значительное из них — это повторять не только давно известное или переживаемое сейчас, но и записать то, что еще будет сказано впереди по тому или другому поводу.
