Мария Дмитренко - Веласкес
Люди провожали щедрую осень по–своему. В честь ее устраивались карнавалы. На один из них попали дон Диего и высокий гость.
Сбор винограда окончился, и повсюду вдоль патио можно было видеть длинные веревки, на которых строго по сортам были развешаны тяжелые синие и золотистые гроздья. От погребков шел пьянящий запах: вино раннего урожая начинало бродить, а в громадные бочки заливали новые партии отжатого сока. Все, кого встретили по дороге художники, спешили на базарную площадь. Оттуда должно было начаться шествие Бахуса. Когда оба маэстро подошли к месту, все приготовления были в полном разгаре. Привели огромного белого быка. Двое молодых людей раздавили в медном тазу виноград и, макая в синеватый сок тряпку, разрисовали всю его шерсть огромными синими кругами. В углу, по древнему обычаю, несколько человек наряжали красивого парня Бахусом. Оставшись в одной набедренной повязке, он перекинул через плечо раскрашенную овчину, которая должна была заменять ему шкуру пантеры. Тем временем быка подвели к высокой повозке, сплошь увитой виноградными лозами, зеленью, лентами.
Его быстро впрягли. Тогда Бахус, полный достоинства, влез на свое ложе. На голове у него торчала «золотая» корона. Повозка тронулась. Вдруг из переулка раздались крики. И на площадь под смех и визг толпы — сброда пикарос, бродяг, нищих, солдат, крестьян и почтенных горожан — выехал верхом на осле шут Бахуса — Силен. Если до сих пор все окружавшие повозку и принимавшие участие в шествии изо всех сил изображали на своем лице строгость и почтение, то, увидав Силена, они не выдержали. Площадь разразилась хохотом. Силен был необычайно смешным. Делая страшные ужимки и гримасы, он привставал в своих мнимых стременах и подражал чинному Бахусу.
Сеньор Рубенс забыл обо всем на свете и, проталкиваясь к самому центру площади, тоже приплясывал в такт возникшей песни. Он смеялся громче всех, обращая на себя внимание почтенной публики. Позабыв правила приличия, он теребил за плащ Веласкеса и, указывая на тронувшееся шествие, говорил, что в Мадриде сюжеты сами бегают по улицам. Когда к вечеру, полные впечатлениями, они возвращались домой, маэстро убеждал юного друга написать картину празднества. Напрасно Веласкес говорил, что виденное сегодня так далеко от его последних полотен. Рубенс был настойчив. Он даже решил, что сам тоже будет писать нечто в том же духе, только это будет скорее фламандское празднество.
Над сюжетом Веласкес раздумывал долго. Он попросил знакомого водоноса за вознаграждение повести его в одно из братств Бахуса. Его создали пикарос как пародию на многочисленные религиозные братства.
Осень была их месяцем. Почти каждый день они собирались, чтобы повеселиться и за стаканом кислейшего вина принять в свое бродяжническое общество нового члена. Веласкес внимательно наблюдал за церемонией приема. Он уже начал делать первые наброски.
Повеселел Хуан де Пареха, ему казалось, что вернулись севильские времена.
Тем временем королевский двор переезжал в Эскориал. Придворный устав требовал от королей, чтобы в течение шестидесяти трех дней в году они пребывали в этом дворце. Там продолжались работы по сооружению Пантеона предкам. Во Дворце царей обновляли гранитных царей Иудеи Облицованные лучшим мрамором лестницы и арки принимали в свои холодные объятия первых посетителей. В царстве тишины и безлюдья, убежище бесконечного сна и печали смерти появились первые призраки.
Веласкес, сам любивший тишину и уединение, вздрагивал, когда от темной поверхности стены отделялась уродливая фигура и ковыляла дальше своею дорогой. Это уже приехали во дворец в числе служащих лиц двора карлики и уродцы. Они, словно живые куклы, служили игрушками для маленьких инфантов и принцесс.
Не только при испанском дворе жили эти маленькие обездоленные люди, чье уродство было предметом постоянных насмешек. Целые их армии заселяли все дворы Европы. Ими играли и взрослые. Короли, устав от дневных забот, тоже потешались ими. Их жалкие, тщедушные тельца облекали в зеленые ливреи, что делало их похожими на кузнечиков. Им предписывалось не ходить, а постоянно прыгать, не говорить, а пищать. Был даже разработан целый комплекс поведения придворного карлика. В человеке воспитывали шута. Его величество приказывал брать их с собою даже во время поездки в Эскориал. Они должны были, не нарушая серьезности обстановки, понимая всю ответственность положения, не давать тоске проникнуть в королевское сердце. Художник от души жалел этих крошечных людей, чей шутовской удел для многих был театральным представлением.
— Добрый день, Паблиллос, — приветствовал Веласкес невысокого человека в длинном, до пят, черном плаще. — Сегодня прекрасная погода, не правда ли?
На дона Диего взглянули глаза — две запятые на белом гипсовом слепке.
— Правда, маэстро, правда. Еще немного, и солнце, перестав любить землю, спрячется за темные тучи. Утра станут походить на вечер, а дни уподобятся ночи. Душа человеческая, преисполнившись смятением, запросит пощады, но не умилостивить разгневанного бога…
— Не надо, мой друг, это не театр, — остановил его художник. — Пойдем лучше ко мне в мастерскую. Тут, несмотря на толщину стен, кажется, отовсюду дует пронизывающий ветер. Пойдем, я тебе кое–что покажу.
— Благодарю, маэстро. Вам–то бог не забыл вложить в душу сердце.
В мастерской было тепло и от этого казалось светлей. Правда, комнату освещал еще камин да бросэро[32]. Паблиллос протянул над ним руки.
— Я решил попробовать написать тебя, Паблиллос.
— Маэстро оказывает мне честь, — шут королевского корраля[33] театрально поклонился. — Но что может дать искусству, великому искусству, мой портрет? Разве мало их «украшает» стены дворцов? Может, маэстро забыл, что в Альказаре, который он покинул не более трех дней тому, вся парадная лестница увешана прелестными личиками и фигурками моих собратьев?
Он гмыкнул и ядовито продолжал:
— А впрочем, я согласен, ведь моего только согласия не хватало, верно? Маэстро, идя по стопам своих предшественников, хочет продлить галерею идиотов. Пройдут века, уйдут в другой (несомненно, прекрасный) мир все населяющие землю сегодня, а я останусь висеть на стене, как образец пережившего века кретинизма. Мы можем гордиться, ведь физические недостатки становятся предметом гордости. Может случиться так, что в будущем будут говорить о сложившейся традиции в нашей живописи писать такие портреты. Пишите, маэстро. Где же кисти, Хуан?
Он развалился в кресле, откинув плащ и вытянув ноги.
— Мне бы не хотелось спорить и ссориться с тобой, Паблиллос. Если уж ты так недоволен, я не буду писать. Только мне кажется, ты не прав. Что плохого в том, что маэстро Алонсо Санчес Коэльо писал портреты карликов? Ты захотел сделать обобщение, но оно прозвучало, прости меня, с позиций злого человека. Ты артист, Паблиллос, и не хочешь понять артиста. Все живое достойно изображения. Почему ты считаешь, что я хочу создать твой портрет только для того, чтобы и после твоей смерти над тобой смеялись? Видит бог, я не хотел такого. Ведь когда будут смеяться над твоим лицом, будут смеяться над моим трудом, моим полотном. Почему ты не подумал, что от этого будет горько и больно мне?
