Юхан Пээгель - Рассказы
"Скажи, Каарел, вот ты прожил со своей женой сорок семь лет, вы вырастили четверых детей, видели хорошие и плохие времена, знали радости и печали, ссоры и взаимную ублаготворенность, а ты любил Мари?"
Могу побиться об заклад, что на этот вопрос Каарел не ответит. Не только потому, что это недопустимый, идиотский вопрос. Но и потому, что любовь может быть такой бесконечно естественной и безыскусной, что как-то неловко назвать ее этим громким словом.
1968
ДЕД И БЕЗНОСАЯ
Безносая явилась в усадьбу Лаурияагу за дедом. Стала в изножии постели, спрятала спицы и сказала гнусавым голосом:
- Идем, старик. Время пришло.
Дед сощурил глаза и ответил:
- Не командуй, старая карга. Я тебя, пустомелю, не боюсь. Садись, если хочешь.
Безносая уселась на табурете, откашлялась и замолчала.
- Где ты запропастилась? По правде-то говоря, ты лет на десять опоздала. Что тебе от меня за радость: в юрьев день мне восемьдесят шесть стукнуло.
- Не твое дело, где я была, - проворчала Безносая, уставившись на свои опорки. - Видишь, дала тебе время. А теперь уже все. Вздохни напоследок и двинемся.
- Я тебе сказал, не командуй! Я тебя не боюсь. И в Порт-Артуре не боялся, где ты на меня японцев наслала. А пермышленскую крепость помнишь ты, старая? Сколько там мужчин полегло, а я остался цел и невредим, даже царапины не получил. Так чего же мне сейчас-то тебя бояться! Пятерых детей вырастил, двух сыновей ты, подлая, отняла у меня в последнюю войну. Ни разу в жизни я не сидел на подсудной скамье, с честью возделывал землю, ту самую, куда мне теперь путь предстоит. Это тебе нужно меня бояться, старая ты карга, а не мне тебя!
Безносая молчала, она искоса взглянула на деда и принялась вязать.
- Ты ведь знаешь, старик, для меня все слова и слезы что с гуся вода, не больше чем мушиное жужжание. Хочешь - жужжи дальше, пока не довяжу. А только все, что ты там разглагольствуешь: мне, мол, тебя бояться надо, это все чушь: я никого не боюсь - ни короля, ни доктора, ни министра, ни нищего...
- Знаешь, что я тебе скажу, - повысил голос старик, - а меня ты боишься. Боишься, я тебе говорю. Ты не так глупа, как прикидываешься, должна бы сама понимать, что я-то не помру. Я просто уйду в землю, потому что устал и хочу спать. Я уйду в ту самую землю, которую возделывал, пока были силы. Ее возделывали и мои отец и дед, и их отцы и деды. Земля эта моя, а не твоя. Мои внуки будут иногда приходить меня проведать. А пройдут годы, и они последуют за мной. Земля не разлучает, она соединяет людей. Понимаешь ты это, Безносая? Сойти в могилу - не значит умереть.
Безносая встала, сложила спицы и нетерпеливо мотнула головой на дверь:
- Пошли, старик! Время вышло!
- Чтоб ты пропала, - прохрипел дед, - сходи в город за какой-нибудь шлюхой! А я сам пойду! - И, не взглянув на оторопевшую Безносую, лаурияагуский дед крикнул в соседнюю комнату: - Внук!
Когда тот наклонился над постелью деда, старик тихо сказал:
- Сынок, я хочу уйти... Поставь воду для пива, из нее налей бадью, чтобы обмыть меня. Доски здесь вот, на чердаке, сам знаешь. Пусть придет Михкель, сколотит мне из них гроб. Созови всех родственников... всех до единого, и тех, с кем когда-то в ссоре были. Плакать не надо, прожито достаточно...
Я хочу спать.
1968
КАК МЫ С МИХКЕЛЕМ ПИВО ВАРИЛИ
- Ты уж не сердись на меня, - сказал Михкель, - а только пиво варить ты не мастак, ни черта ты в этом не смыслишь. Я надеюсь только, что глаз у тебя по крайней мере не дурной, не то бы вообще выставил тебя отсюдова. Ты знай молчи и подкладывай дрова под котел, ежели ты хоть на это способен.
Я обиделся. Совсем замолчал и только подкладывал дрова под котел, на это я был способен.
Вода кипела ключом, и каменная кода [летняя кухня в крестьянском дворе, в теплое время в ней готовилась пища и выполнялись другие хозяйственные работы] наполнилась сладким запахом хмеля.
Должно быть, у Михкеля все-таки болела душа оттого, что он меня обидел. Немного спустя он снова попытался завязать беседу:
- А ты знал старого Мякса?
- Знал.
- Ну, дак вот, он такое злое пиво варил, что только первые три дня его еще можно было пить, а ежели немножко дольше стояло, то делалось до того забористым, что оставалось только вон вылить, чтобы людей не губить. Один раз, я сам видал, старый Мякса идет по саду в обнимку с двадцатипятиштофным бочонком, а сам плачет - жалко ему драгоценный небесный дар под яблони выливать, а надо. На сенокосной толоке не допили, и такое свирепое сделалось, что у раннавяльяского Рууди после первого глотка глаза на лоб повылазили и так и остались. А сам давай руками загребать, будто плавает. Его тут же на телеге к дохтору отвезли; тот укол сделал и от нервов капли дал, тогда только руки у его успокоились и глазные яблоки стали обратно уходить.
Дак вот, отнес старик пиво в сад и выпустил его под яблони. А сам слезы льет. Ну, ясное дело, жалко! Ведь истинно божий дар.
Поглядел бы ты, как из земли дождевые черви повылазили. С такой страшной силой волчком завертелись, что у иных даже кожа на спине полопалась, - земля-то ведь каменистая. А яблоня, на которой прежде сладкие яблоки росли, после три года подряд до того кислющие приносила, что и свинье аж рот сводило! Вот какая сила была у пива старого Мякса! Только такого забористого делать нельзя, это убийственно. Нужно совсем совести не иметь, чтобы эдакое пиво людям предлагать.
Михкель взял мешалку и стал заталкивать в кипящую воду всплывающий хмель, а сам уголком глаза поглядывает, как на меня его рассказ действует.
- Да и вообще у старого Мякса было чувствительное сердце, человек он был с нежной душой, - продолжал Михкель, усевшись на чурбане. - Однажды, уже к весне, наелся он дома кровяной колбасы и отправился в лес, на работу. Вскорости ему понадобилось в кусты, ну... он и оставил там все, что съел. Только прежде, чем уйти, он рядом варежку положил. Вот до чего был деликатный.
Я, конечно, не понял, в чем здесь заключалась деликатность. Михкель как будто только этого и ждал и с удовольствием стал потешаться над тем, какими тупоумными могут быть ученые люди.
- Ты сам подумай, - объяснял он мне очень серьезно, - когда медведь весной, после зимней спячки, просыпается, он тут же до ветру идет, и там, где он сходил, следы будто от человека, поевшего кровяной колбасы. А наткнись кто-нибудь в кустах на то, что старый Мякс оставил, так может до смерти перепугаться, решив, что в лесу медведь. Дак вот, чтобы ясно было, что это не медведь, он и оставил там свою красную, пеструю варежку. Вот это называется деликатность.
Я во все горло расхохотался.
- Какой же смысл в этой деликатности, если в наших лесах вот уже триста лет медведи не водятся?
