Альберт Вандаль - Разрыв франко-русского союза
Это заявление о неприемлемости, чего Бернадот вовсе не ожидал, не обескуражило его. Он счел долгом упорно настаивать на своей просьбе, тем более, что одно событие внутреннего порядка возложило на него судьбы Швеции. Совсем больной, с каждым днем слабеющий король назначил его регентом. Облеченный отныне королевскими прерогативами, сознавая, что вместе с властью возрастает и его ответственность, Карл-Иоанн с упорством фанатика предался мысли немедленно доставить шведам какую-нибудь выгоду, которая заставила бы смолкнуть оппозицию. За предметом их удовлетворения он прибыл к императору, верховному распределителю всех благ мира. Он умолял его, преследовал его всевозможными способами и без устали просил, назойливо протягивая руку.
Не было средств, к которым бы он ни прибегал, чтобы заставить принять свои требования. Чтобы сделать их более приемлемыми, он сократил их. Запросив сперва всю Норвегию целиком, он готов был удовольствоваться северной ее частью, епископством Тронтгеймом с его угодьями. Затем пошли любезности всякого рода, ласковые слова, бесконечные знаки внимания. Он предложил моряков – вполне снаряженный полк, обещал наложить арест на английские товары, обещал употребить против контрабандной торговли примерные строгие меры. В течение трех месяцев он не переставал давать обещания.[119] В промежутках между своими требованиями и обещаниями он давал понять, что Россия прилагает все старания привлечь его на свою сторону. Он приказал сказать Алькиеру, что император Александр предлагает ему часть Финляндии. Это была ложь.[120] Стараясь показать, что его осаждают с предложениями, которых в действительности он не получал, он надеялся возбудить соревнование Франции и добиться надбавки.
Но его уловки не трогали императора. Ни пущенный в ход прием подзадоривания, ни его многоречивые просьбы не обладали даром вывести Наполеона из занятого положения. Он по-прежнему и слышать не хотел о Норвегии. До тех пор, пока ему важно было поддерживать добрые отношения с Россией, пока он считал нужным держаться выжидательной политики, он решил не вступать в переговоры с Бернадотом. Не доверяя человеку, не умевшему обуздать ни своих мыслей, ни своего языка, он стал смотреть на него, как на самого неудобного союзника. Они расходились не только относительно предмета соглашения, но, и это, главное, относительно момента для соглашения. В инструкциях своему представителю в Швеции Наполеон постоянно запрещает тому соглашаться на что бы то ни было в настоящий момент, ни в чем не отказывая наотрез в будущем. Он приказывает поддерживать надежды шведов, направляя их в полезную сторону, т. е. на Финляндию; но Алькиер должен пустить в дело все свое искусство, чтобы выполнить это осторожно и с чувством меры. Главная же задача в настоящее время – это не давать России повода к тревоге. Наш посланник должен опровергать всякий слух о разрыве между императорами; должен жить в дружбе со своим русским коллегой. Не проповедуя шведам забвения и прощения обид, он должен советовать им не спешить с требованием возврата Финляндии и отклонять их от несвоевременного вызова. “Не подстрекать, а успокаивать; разоружать, а не вооружать”[121] – вот в чем должна быть его задача.
IV
Воздерживаясь временно от побочных союзов, Наполеон сохранял за собой возможность вернуться к России и с полным правом сослаться на то, что не менял своего направления; что твердо держится избранного пути и не связан никаким союзом, помимо союза, заключенного в счастливые дни Тильзита и Эрфурта[122]. Он постоянно высказывает желание сохранить союз, укрепить его и вернуть ему прежние силу и блеск. Высказав такое желание, он уже не боится смело приступить к рассмотрению возникших недоразумений и делает их предметом горячих прений... Предлагая вознаградить герцога Ольденбургского, он просит Россию, если она не считает Эрфурт приемлемым возмещением, указать ему другое; но при этом ссылается на собственные обиды и в резких выражениях указывает на их тяжесть. Его речь представляет сочетание правдивости с хитростью; среди коварных приемов усыпляющей политики в ней прорываются откровенно грубые признания. Скрывая свои военные приготовления, всеми способами стараясь распространить мнение, что еще не готовится к войне, он везде и во всеуслышание заявляет, что начнет ее, – начнет тотчас же, если император Александр подпишет мир с англичанами. Он не скрывает, что целый ряд подмеченных им в течение нескольких месяцев симптомов в состоянии возбудить в нем опасения подобного нарушения законных требований союза. Этими предостережениями и угрозами он надеется застращать Россию, задержать или даже остановить ее стремление к Англии и, быть может, вернуть ее на путь истинный.
Повод к страстным, напыщенным заявлениям дает ему, прежде всего, указ. По его словам, эта мера нанесла удар самым чувствительным сторонам его политики – его заботам о благосостоянии подданных, в особенности попечениям о их славе и их достоинстве. Не без основания можно думать, что он нарочно преувеличивает вполне понятное неудовольствие и искусственно возбуждает свой гнев; что он пользуется этим, как средством ускользнуть от упреков, которые Россия вправе сделать ему по поводу Ольденбурга.[123] Чтобы замять дело, которое он сам заварил, и беззаконие, которое он отлично сознает, он всячески старается выдвинуть на первый план другое дело, в котором он несомненно прав. Он преувеличивает его значение, придает резкий оттенок своим словам, возвышает голос. Чтобы не защищаться, он прибегает к нападению; чтобы заглушить жалобы России, он сам жалуется и кричит громче ее. В марте он приказывает отправить герцогу Виченцы разработанный им самим грозный обвинительный акт, который должен быть предъявлен петербургскому кабинету по поводу указа. Он загромождает его звучными междометиями, высокопарными восклицаниями, бьющими на эффект фразами. Похоже на то, что для составления этой дипломатической тирады он брал уроки у Тальма.
“Жалуйтесь, милостивый государь, на поведение России и, главным образом, на столь малодружественный указ от 19 – 31 декабря, – пишет, по приказанию императора, Шампаньи Коленкуру. И в самом деле, – говорит он, – можно ли представить себе мирное, а тем более союзное положение, когда одна из союзных наций сжигает все ввозимые к ней произведения другой нации? К какому результату могут привести подобные аутодафе? Разве считают вас за нацию, глухую к голосу чести? Люди, которые советуют русскому императору эти меры, есть люди вероломные, злоупотребляющие его характером. Они отлично понимают, что сжигать лионские материи – значит, отчуждать одну нацию от другой; они знают, что отныне война будет зависеть от малейшего дуновения ветерка”.
