Остап Лысенко - Микола Лысенко
Хор выступал в небольших городах (так, говорил отец, ближе к народу), но и здесь концерт не мог состояться без разрешения местных властей. Каждый такой концерт стоил отцу немало сил. То программа начальству не нравится, то доморощенный унтер Пришибеев вообще никаких концертов и представлений не терпит. Тогда отец пускал в ход «тяжелую артиллерию хора» — трех семинаристов, которые изучили все пути к полицейскому сердцу. Так было и в Лубнах, где исправник, уже наслышанный о «крамольном» хоре Лысенко, сам явился на концерт в полной форме и орденах. Перед началом концерта он, помнится, все грозил отцу: «Шевченковским духом от вашего хора несет, бунтарским. Не позволю!»
Отец неторопливо, будто ничего и не случилось, продолжает надевать свой дирижерский фрак, незаметно подмигивая «тяжелой артиллерии». Три семинариста как из-под земли вырастают возле исправника, «по ошибке» три раза называют его «высокородием», чем сразу завоевывают начальничье сердце. Тут же шепотом заверяют «его высокородие», что никакой концерт «всухую» не пойдет, что, дескать, было бы неплохо горло промочить. Куда водили семинаристы «начальство», сколько было выпито — не скажу, но вернулся исправник на свое место в первом ряду совершенно успокоенный.
Поховайте та вставайте,
Кайдани порвіте! — —
гремел хор, а исправник только хлопал глазами и вместе со всеми аплодировал и народным песням и «Заповіт» Шевченко.
Никогда раньше не видел я отца таким: оборачиваясь к публике, он с явной усмешкой посматривал на пьяное «высокородие». Было что-то мальчишески задорное во взгляде Николая Витальевича. Настроение его передавалось всем: и хористам и публике. И когда хор запел известную тогда песню «Гей, до зброї!» («К оружию!»), ее тут же подхватил весь зал.
Очень хорошо помню еще один концерт, на этот раз в Прилуках, в Летнем театре (название, надо прямо сказать, символическое, так как старое деревянное здание больше походило на сарай). О предстоящем концерте там узнали за несколько дней до нашего приезда. К вечеру в кассе не было уже ни одного билета, а из соседних сел все подъезжали селянские возы. Влетает за кулисы к отцу распорядитель:
— Беда, Николай Витальевич! Зал битком набит, а на улице народу тьма. Что с ним делать, как прогнать— не знаю.
— Прогнать? — сердится Николай Витальевич. — Для кого же наш хор? Открывайте окна, двери, пусть все слушают! Все!
Пришлось покориться ретивому распорядителю, и… на подоконниках, в дверях — всюду замелькали свитки, брыли, пестрые плахты, счастливые раскрасневшиеся лица девчат. Стало тихо и на площади, где на возах сидели сотни селян. Это настороженное молчание рвут на клочья гневные слова Тараса, грозная мелодия:
Кругом неправда і неволя,
Народ замучений мовчить.
Ни разу во время нашей поездки хор не пел так слаженно, с таким воодушевлением. Отец со слезами на глазах вспоминал этот концерт, как большой праздник на своем тернистом пути.
У СТАРОГО КАЗАКА НЕЧУЯ
В апрельское утро. — Одного поля сеятели. — «Маруся Богуславка» и «Тарас Бульба». — В гостях у живого классика. — Не позвать ли бабу Палажку? — На днепровских склонах
Утро. Апрельское солнце совсем по-летнему заливает комнаты. Сегодня первый день пасхи! На всю неделю свободен от гимназии! Воля! Все улыбалось мне: празднично прибранная гостиная, сверкающая лаком крышка рояля, веселые петушки на рушниках.
Из кабинета отца — голоса, смех. И в праздники встает он рано. Еще и приговаривает: «кто рано встает— тому бог дает», «утро вечера мудренее», «по мне и в праздники наибольший грех — безделье», «отдыхать успеем на том свете, на этом — надо трудиться», «задумано много, а век нам короткий отпущен». Так говорил отец не ради красного словца. В рабочем кабинете, в сердечной беседе с другом, среди гостей и в короткие часы отдыха в Китаевском лесу — везде работала его мысль, билась в унисон с бунтующим, ненавидящим безделье и покой сердцем.
Не успел и подумать, кто это так рано у отца в гостях, слышу — зовут:
— Это ты, Остап? Зайди послушай старого козака Нечуя.
В кабинете рядом с отцом мать и Ольга Петровна Косач. Ее я даже не считаю за гостью: бывает у нас по соседству частенько, чуть не ежедневно.
Сегодня, правда, Ольгу Петровну просто не узнать. На губах блуждает сладкая, льстивая усмешка.
В голосе мед, в глазах, обращенных к небу, тоже мед, в руках — тоненькая книжечка.
— Господи милостивий га милосердний! І що я людям заподіяла? Сиджу в хаті тишком-нишком та богу молюся… Моя стежка тільки від хати до церкви. Я ніколи не зачепила навіть малої дитини, за всіх молюся богу, ще й Параску, стару суку, поминаю в молитвах.
— Здорово, Ольга Петровна! Талант! Настоящий талант! И как это, — смеется отец, — Микола Садовский до сих пор не заманил вас в свои театральные сети?
Ольга Петровна, как говорится, и ухом не ведет. Тем же голосом старой богомольной знахарки бабы Палажки продолжает:
— Вся рідня мене кляне, товче… насилу душа моя держиться в тілі. Я не знаю, що вже далі буде. Не можна мені не те, що в селі вдержатись, — не можна мені вже й на світі жити… Люди добрі! Благословіть мене скоропостижно вмерти! Нехай мій гріх впаде на Парасчину душу.
Страница за страницей развертывалась перед нами хорошо знакомая история пересудов-ссор и настоящих баталий бабы Палажки и бабы Параски — страшная картина жизни старого украинского села. Летят из-под очипков старух вырванные косы, валится под ударами топора Палажки печь, трещат битые горшки; за сотку земли, за старого петуха, за наследство сын поднимает руку на мать, глухая вражда делит село, соседей, родичей, семьи. И с каждой страницей гасли, таяли искорки смеха в глазах отца, тяжкая печаль тучей ложилась на его лицо.
— Сколько читал, перечитывал, а за душу хватает. И что за талант у нашего Нечуя. Читаешь — и смешно и плакать хочется. Ведь каждая смешинка старого писателя на слезе замешена, на боли сердечной. Как тут не вспомнить Гоголя: «Скучно жить на этом свете, господа!»
Умолк отец. Задумался, подпирая рукой свою рано поседевшую голову, а через минуту, что-то вспомнив, улыбнулся.
— Только в одном неувязка у нашего уважаемого земляченька вышла. Помните его «Сьогочасне літературне прямування»?[30] Призывает нашу молодую поросль на родной литературной ниве не учиться у русских, а сам гоголевской сотни козак да и Тургенева и Гончарова не обошел. Мне кажется, что по манере письма, по стилю Нечуй наш автору «Обломова» брат родной. Все у них будто из мелочей вырастает. У Гончарова — диван, халат, ночные туфли, пустое, бездумное существование и безделье. У Нечуя — мелочные ссоры, безрадостный труд, бессмысленные баталии на тесных селянских дворах за горшок или старую грушу. И все описывается серьезно, каждая, даже мельчайшая, деталь освещается со всех сторон. Деталь к детали, капля к капле. И выходит море. Житейское море.
