Павел Лосев - На берегу великой реки
– Ой, батюшки! Ой, милые! Утопленный!
На обрыве появился Трифон. Он косил неподалеку траву и приковылял сюда, услышав тревожный детский гам.
– Вы чего тут распищались, пострелята?
– Ой, утоплый! Ой, горюшко! – навзрыд плакала Кланька.
Не по годам быстро Трифон скользнул вниз.
– Качать!.. – скомандовал он. – А ну, которые подюже, бери за ноги!
Чуть не все оказались дюжими. Каждый стремился ухватить Кузяху за ногу.
– Э! Так, ничего не выйдет! – с досадой проворчал Трифон. – Двоих хватит.
Около Кузяхи остались только Коля и Савоська. Трифон подхватил утопленника под мышки, мальчуганы держали за ноги.
– Господи благослови, начали! – крикнул Трифон, тряхнув бородой. – Качай! Раз-два, раз-два!
И Кузяхино тело раскачивалось, как маятник: вправо – влево, вправо – влево.
Все силы напрягал Коля, стараясь двигать руками в такт команде. Со страхом глядел он на посиневшее и странно изменившееся лицо Кузяхи. Вдруг изо рта утонувшего потекла вода. Она шла сначала тонкой, как нитка, струйкой, потом все убыстрялась и, наконец, хлынула настоящим потоком. Медленно открыв глаза, Кузяха надрывно закашлялся.
– Живехонек! – радостно вырвалось у Трифона. – А ну, обратно качнем! Раз-два, раз-два!
Кузяху мотнули еще несколько раз и опустили на землю. Коля вытер ладонью вспотевший лоб. Как хорошо, что жив Кузяха! Жив! Жив! Старательно мял ему Трифон живот, а Кузяха то и дело отплевывался.
– Давай-давай! Освобождайся от дряни-пакости, – ласково приговаривал Трифон. Он посадил Кузяху на песок и одобрительно загудел:
– Ай да ребятишки! Душу человеческую спасли! Не дали на тот свет преставиться… Это кто же его из воды выволок?
– Известно кто – Колюшка баринов! – выпалил за всех Савоська.
Трифон с уважением глянул на Колю.
– Молодец! – сказал он. – Выходит, и на сей раз не испужался: что на коне, что в воде.
Затем Трифон склонился к воде, долго и жадно пил.
– Теперича одевайся – и марш домой, – вытерев подбородок, строго сказал он Кузяхе. – Будет тебе от тятьки знатная порка. Это уж как быть положено.
Трифон опять посмотрел на Колю:
– За такое дело к награде, Миколай Лексеич, представляют. Будь я генерал, сам бы медаль тебе на грудь повесил.
– Что вы, дядя Трифон, какая там награда, – смутился Коля, – а вот корягу бы из речки вытащить. Не то опять кто-нибудь зацепится…
Дома Андрюшка со всеми подробностями рассказал няне о событии на Самарке. Та, как всегда, ахала и качала седой головой.
– Это, беспременно, водяной над ним подшутил, – крестилась няня. – Хотел в свое царство мальчишку заполучить.
– А водяной боится креста, нянюшка? – неожиданно спросил Коля.
– Еще бы нечистой силе креста не бояться, – ответила няня, – как от огня, шарахается.
– Как же так? Кузяха с крестом был…
– Видать, не заметил водяной святого креста. Всяко бывает, – неуверенно сказала няня.
После обеда мальчики опять на улице. Нынче им раздолье. Отец в Ярославле.
Коле особенно нравилась большая дорога, протянувшаяся через все Грешнево. Здесь всегда шумно и весело.
Собственно, на самой дороге делать нечего. Еще угодишь, пожалуй, под копыта какой-нибудь лихой тройки.
У ребят есть свое излюбленное местечко – чуть в стороне от дороги, под густыми старыми вязами, возле заросшего лягушиной травой пруда.
Едва освободившись от бесконечных, утомительных дел по хозяйству (тут тебе и кур накорми, и в избе подмети, и хворосту натаскай, и картошки свари – ведь все взрослые на барщине), Кузяха, Мишутка, Савоська и другие друзья-приятели спешили к вязам. Иногда здесь бывал и Митька, хотя отец постоянно ругал его:
– Я у тебя кто? Староста! Бурмистр! Барину рука правая! А ты со всякой голытьбой возжаешься.
– Да-а, – плаксиво тянул Митька, – баринову Кольке можно, а мне нельзя.
– Это что за Колька? – сердито бурчал Ераст. – Чтобы я больше такого не слышал. Зови как полагается – барином!
Митька удивленно таращил глаза:
– Барин? Он со всеми мальчишками играет. Они завсегда его Колькой кличут…
Жарко. На небе ни облачка. Утомленно дремали старые вязы. В тени прятались собаки, куры и гуси. Беломордая корова забралась по самый живот в пруд и, опустив голову, хлестала себя хвостом по бокам, отбиваясь от слепней и мух.
Прислонясь к вязу, на траве сидел Кузяха. Лицо у него бледное, отекшее. Шутка ли, едва на тот свет не отправился. Он сосредоточенно строгал что-то кривым ножом.
– Для тебя мастерю, – сказал он подошедшему к нему Коле. – Тятька сказал, что теперича я по гроб жизни перед тобой в долгу… Змея делаю.
– Змея?
– Ну да. Важная будет штука.
– И полетит?
– Еще как. До самого солнышка… Только вот ниток у меня мало.
– Ниток я достану, – успокоил Коля, – целый клубок. Хватит?
– Угу! – мотнул головой Кузяха…
– Сыграем, что ли, в шарик? – предложил Мишутка, засучивая рукава. – Побегаем?
«Вот тоже выдумал! В такую жару да бегать. В тени сидишь, и то язык высуня», – подумал Коля.
– Лучше в бабки! – лениво отозвался Савоська.
Это другое дело. От бабок зачем отказываться… И игра началась. «Жох! Лока!» – слышалось со всех сторон. Звонко щелкали кости, дзенькала свинчатка.
В самый разгар игры с большой дороги завернул к ребятам плотный, невысокий человек с густыми, слегка подкрученными кверху усами. В руке у него деревянный сундучок, окрашенный в голубую краску (точь-в-точь как Колины санки), с плеча свешивалась потрепанная, туго набитая холщовая сумка.
– Здравия желаю! Нельзя ли до вашего краю, а гложет, и до раю, пока не знаю, – весело затараторил прохожий, ставя сундучок на землю. Он снял картуз, обнажив безволосую голову, круглую, как шар, и забавно представился: – Будем знакомы: Осип! Ни пить, ни есть не просит, все с собой носит.
Затем он уселся на траву, вытащил из сумки ковригу черного хлеба, пучок зеленого лука, сухую воблу и бутылку с квасом, разложил все это на крышке сундучка, смахнув с нее белой тряпочкой пыль.
– Прошу к нашему шалашу!
Ребята растерялись. Как ни заманчива вяленая вобла, да ведь одной такой ораву не накормишь. Пусть уж незнакомец сам ест. Им даже ни капельки не завидно.
– А вы откуда, дядя? Куда направляетесь? – выступил вперед Коля.
– Э-э, браток, да ты белой кожи, на барчонка схожий, – заметил незнакомец. – Аль не угадал?
– Верно. Он у нас барин! – вмешался Митька.
– А тебя спрашивают? – сердито оборвал его Кузяха. – Тянут тебя за язык-то? Он наш, дядя, грешневский.
– А по мне все равно: что овин, что гумно, – продолжал прохожий. – Мужик или барин, русский или татарин. Все человеки, все люди… Так-то, приятель дорогой! Да ты садись, не стой. В ногах правды нет.
