Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Они остановились и посмотрели друг другу в глаза.
– Что ж теперь, в стол писать станете?
– Мне не привыкать.
– Если вы уйдете с Горки, где же темы-то брать будете?
– Но и стукачом я не стану.
– Значит, в разведчики идти не хотите.
– Не хочу.
– Удобная позиция. Моя хата с краю. А вкалывает пусть Александр Васильевич. Да вы знаете, сколько страдает в Израиле советских евреев?! Мы уже другая организация. Вы о нас думаете, будто сегодня 38-й год. А знаете ли вы, что в процентном отношении чекисты пострадали больше всего? На сегодняшний день мы за девять лет алии никого из ваших не осудили. А захоти – и всех пересажали бы. Ведь верно? Нам что от вас нужно? Пару новеньких фамилий, кто пришел к Эссасу на семинар. Мы их не арестуем. Если бы вы мне, скажем, вчера сообщили фамилию, а сегодня его арестовали, то вы вправе плюнуть мне в лицо, а мы как? Поговорим с этим человеком, и глядишь – отойдет. Потом еще спасибо скажет. Мы почему против семинаров? Потому что девяносто процентов тех, кто их посещает, уезжают в Израиль. Хлебнут лиха – и в слезы. Но поздно. Нам нужна постоянная информация, чтобы мы аргументировано боролись с такими, как Слепак, Престин, Эссас.
– А что Эссас? – удивился Чернобельский.
– Эссас многих совратил. Агитировал и агитирует уезжать.
– Я ни разу не слышал.
– Ну, он же не идиот, чтобы на семинаре во всеуслышанье такое сказать. Это делается тет-а-тет. Его друг Файнгольд все время звонит и спрашивает: «Ну, почему Марк не едет?»…
– Александр Васильевич, я доносить не буду. Ни одного слова о других.
– Да вы нам ничего нового не скажете. Если что умолчите или не так скажете, мы вас поправим.
– Не уговаривайте. Уж лучше я брошу семинару и «Тарбут», чем вести двойную жизнь. Все, что я считаю возможным, я пишу в рассказах.
– Ну-ну. Посмотрим, до чего вы допишетесь.
Котлован
Чернобыль летом – это пшеничная круглая буханка на зеленой скатерти, где солью разбросаны дома. Они ставились, как попало. То есть как было суждено. Город маленьких людей и большой судьбы. Домсоломка в два окна на пригорке, торчит акация, забор-плетенка утопает в придорожной пыли. Пыль – охранительница города – спокойно принимала лишь лошадей и колеса биндюг, да перебежки босоногой детворы. Пыль ненавидела машины. В пыли купались куры, щенята, свиньи, воробьи. Утром пыль лечила холодом, днем – жаром. Пыль была такой же частью Чернобыля, как дождь. Пыль – архив несбывшихся надежд, библиотека времени…
Леве вручили повестку в КГБ. Допрашивал его Соколов – молодой мужчина, похожий на фокусника.
– Представляете, где вы?
– П-представляю.
– Вы сообщили кому-нибудь, что идете к нам?
– Нет…
– Почему у вас такой страх к Котловану?
– Он пожирает дома и могилы, а люди перестают друг друга жалеть.
– Здесь будет самая мощная в мире теплоэлектростанция.
– А где будем мы?
– …В читальном зале на книгах Маркса, Ленина сделаны пометки. Ваш почерк?
– Может быть, мой.
– Расскажите о своих друзьях?
– Люди как люди.
– Так присмотрись, прислушайся и как-нибудь приди. Расскажи мне.
– По еврейскому закону этого делать нельзя. Уж лучше вы меня расстреляйте.
Фокусник из КГБ улыбался, он готов был расхохотаться, еле сдерживался.
– У тебя еще есть время исправиться. И никому не говори о нашей беседе.
Ему позволили уйти на волю – на улицу и дальше, домой. Не он герой дня. Героем был страх.
До этого несчастливого дня Лева каждое воскресенье приходил в редакцию газеты «Чернобыль» на собрания литературного объединения. Тяжелый слог, как шаг в строю солдатский. Лева писал: «Злодей не знает, где он споткнется, и страшится, а праведник об этом не думает. Парадокс же том, что счастлив тот, кто всегда в страхе».
Жуткий ветер ломал ветки деревьев, на миг поднимая уже оторванные и истрепанные, вновь ронял их на землю, когда Леве приснился дед его. Зуся с Левой арендовали автомобиль «Победа», что бы сгонять к Котловану.
…Лева с дедом зарылись лицом в росистую траву, с наслаждением вдыхая аромат нагретой земли. Пытаясь воскресить блаженное ощущение безмятежного счастья, Зуся встал. Свитер вымок в росе. Господи, Боже мой! Вот она настоящая жизнь, такая простая и спокойная…
Чернобылю тысяча лет… В 1193 году здесь поселился Хаим-Мейер с семьей. В дни Речи Посполитой Чернобыль вошел в Киевское воеводство. Спустя пятьсот лет, как поселился Хаим-Мейер, казаки погромничали. А было в Чернобыле сотня хат и жили семьсот душ. Еще через сто лет в местечке поселился цадик Менахем-Нахум Тверский. Так он себя называл, и так его называли. А это уже немало. Сын его Мордехай основал дом Танаха.
Тысячи евреев посещали двор этот из года в год, почти сто лет, пока в 1920 году правнук цадика Шломо Бен-Цион не бежал из местечка, оставив синагогу, три молитвенных дома, Талмуд-тору, женское еврейское училище, богадельню и шесть тысяч евреев.
Пыль улеглась, птицы угомонились. Погромщики спились, а такие, как атаман Струкел, умылись своей кровью на чужбине. На странице… ладонь вместила историю родины. Горячее местечко. Здесь многое с опасной частотою повторялось.
Печаль была с Левой: в зыбком сне он встретился с отцом. Во сне Семен старомоден, Земля стала ему изголовьем, а любимое занятие – разжечь огни на воде для ловли рыб. Далеко видать те огни на водной равнине, чтобы Чернобыль виден был с небес.
Лева вырос незаметно – длинноногий, узкоплечий, прутик с ушами. Он мог быть ангелом при удаче. Удачная строка, хорошая оценка в школе, любимый взгляд… Его взял военный комиссариат на учет.
Учебные стрельбища раскинулись у самой бровки Котлована. По пятницам еврейских мальчиков учили стрелять по мишеням. После занятий в школе они садились на велосипеды, как всадники на лошадей.
Дорога к Котловану утопала в пыли и в золоте пшеницы. Склонившимся в пыль колосьям велосипедисты предпочли стрельбу из винтовок образца Отечественной войны. Дорога пела птичьими голосами, звоном пчел, налетела банда мух. Вдруг ветер – какое счастье. Глубокий вдох чистого воздуха. Между полями нежная трава – красота просительная, выжидательная, готова броситься к тебе по первому знаку и с тобой зарыдать.
На стрельбищах их ждали винтовки и мишени.
– Слава Богу, что стрельбище не в синагоге, – сказал Илья Либензон.
Возвращались на велосипедах медленно-медленно… Черные тени липовой рощи от красного заката. Сосало под ложечкой от воздуха, от медового запаха лип.
– Правда, великолепно?! – воскликнул Илья. – Если мне когда-нибудь придется умирать, то я хотел бы в этой роще.
– А я боюсь, что КГБ меня арестует. Я туда не хочу! – сказал Лева.
