Андрей Раевский - Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов
Впрочем, в самом городе почти не видно и следов жестокого сражения, три месяца назад бывшего. Но надобно заглянуть в лазареты, где томятся тысячи, оросившие кровью своей окрестности Лейпцига. Какая ужасная, трогательная картина! Болезненные стоны, немое отчаяние, мертвая бледность благородных страдальцев тронули бы, мне кажется, самого тигра! Чтобы побудить к жалости безумца, мечтающего о всеобщей монархии, я бы показал ему эти невинные жертвы его честолюбия. Деревянные ноги и костыли видите вы на каждом шагу. Я познакомился с двумя польскими капитанами, которые, служа в одном полку, ранены одним ядром, и оба потеряли правые ноги, – какой странный случай! Они живут вместе, и скоро намеревались ехать в Польшу: приятное утешение готовят они родителям и друзьям своим! Видел я также одного знакомого русского офицера Алферьева, который в Лейпцигском сражении, командуя вверенным ему эскадроном, опрокинул находившихся против него французских кирасир, но в горячности занесся слишком далеко и, окружен будучи тремя полками неприятельской конницы, не хотел сдаться; весьма малая часть сего эскадрона успела спастись. Алферьев, отягченный бесчисленными ударами, пал, окруженный трупами храбрых товарищей и множеством противников. Оставленный в числе убитых, без малейшего знака жизни, три дня лежал он на поле сражения; когда стали разбирать тела, дабы предать их погребению, лоскуток офицерской шинели, оставшийся от всей его одежды, обратил внимание начальника команды, который, заметив в нем еще дыхание и не имея возможности перевезти в Лейпциг, велел отнести его в ближайшую деревню. Командир шедшего вскоре после того эскадрона Павлоградского гусарского полка узнал, что в сей деревне лежит раненый русский; движим будучи состраданием, соскочил с лошади, вошел в дом и находит – родного брата! Он выздоровел, но изуродован ужасным образом! Так судьба играет участью людей.
Университет в большом расстройстве: почти все молодые люди пошли в военную службу, даже некоторые профессора надели кивер.
Я был в Лейпциге только проездом, следовательно, не успел видеть всего, достойного любопытства, но никогда не забуду странной встречи с одним немецким стихотворцем. Советовал бы и нашим многим писателям приняться за весьма выгодный промысел. Я обедал в трактире, человек сорок сидело за столом, – вдруг вошел немец, довольно хорошо одетый, пробормотал несколько слов и с большой вежливостью подал мне какую-то бумагу (я сидел на конце стола); увидел стихи в честь русских, и не знавши, что это значит, я поблагодарил его. Но, заметив, что другие, сидевшие за столом, к которым он был столько же приветлив, давали ему деньги, поневоле должен был и я доказать мою благодарность червонцем. (Это излишняя щедрость, после узнал я; он был бы доволен и рублем.) Сосед мой, гамбургский купец, кажется богатый (я заключил это по очкам его, оправленным в золото, и по надменному виду, с которым говорил со мной), начал длинное рассуждение о докучливости этих скитающихся стихотворцев. В то самое время обрадованный автор рассказывал с трогательным видом одному словоохотливому русскому, вступившему с ним в разговор, что в нынешнее худое время, не имея никакого случая преподавать уроки (он был учитель), этим жалким способом кормит он свое семейство, и что в особенности обязан щедрости российских офицеров. У него есть жена и дети, подумал я, для них переносит он унижение и презрительные взгляды гордых глупцов: мне стало грустно, что я не мог дать ему более червонца.
Я успел быть в театре, давали: Dorf in Gebirge («Деревня между гор»). Пьеса довольно изрядная. Но я думаю, что никто не мог принимать в ней более участия, как мы, отлученные от друзей, родных своих, к которым можем явиться в таком виде, в котором явился на короткое только время герой этой драмы. Актеры порядочны, но нет никакого сравнения с Королевской труппой в Дрездене.
Довольный некоторыми приятными знакомствами, сделанными мною в Лейпциге, не без сожаления оставил я этот город и спешил видеть Галле. Жестокий ветер, снег, вьюга и, к довершенью всего, худые лошади делали дорогу не весьма приятной. В Галле теплая комната, чашка чая и хороший ужин помирили меня с погодой. Поутру я хотел взглянуть на город, известный славным университетом, соляными источниками и патриотизмом своих жителей. Обширностью не уступает он Лейпцигу, но вообще дома не столь огромны и великолепны. Можно и даже должно было нам ехать из Лейпцига прямо на Берлин, но желание увидеть знаменитого Лафонтена, которого сердце, ум и чувствительность видны во всех его творениях, привело нас в Галле. Я не потерял первого удобного случая – быть у него.
Вместе с В. С. Ф-вым в назначенный час поехали мы в загородный, в полутора верстах от Галле находящийся домик сего славного писателя. Не встретив никого на крыльце, вошли мы в комнаты: прекрасная, как ангел, девушка, но больная, лежала на софе. Она показалась мне еще прекраснее, когда я узнал, что она племянница хозяина, что сам Лафонтен образовал ее ум и сердце. Вошла хозяйка, женщина лет пятидесяти, добрая, ласковая, и, узнав желание наше познакомиться с ее мужем, с большим удовольствием проводила к нему. Мы нашли его в библиотеке, беседующего со стариком Гомером. Он принял нас с дружелюбной улыбкой, и на все плодовитые, искренние приветствия наши отвечал со скромностью и добродушием, одному ему свойственными. Напрасно начинали мы несколько раз говорить о его сочинениях, он называл их ничего не значащим препровождением времени и обращал разговор на политические происшествия. Весьма сожалел он, что не знал по-русски: язык наш весьма ему нравился. Он имеет не более шестидесяти лет, здоров и очень весел в обхождении. Сколько любит он русских, столько не жалует французов. Все жители привязаны к нему душевно, нас уверяли его знакомцы, что, будучи уже более десяти лет вместе с ним почти всякий вечер, всегда находят новое удовольствие в его беседе. Романы свои действительно сочиняет он шутя: куря трубку, диктует своему секретарю, и каждый день посылает по печатному листу в типографию. Удивительная, необыкновенная способность!
При прощании он желал, чтобы мы оставили ему имена свои, которых выговор казался для него труден, взамен сего написал и нам по нескольку строчек, которые сохраняю я бесценным памятником знакомства моего с добрым Лафонтеном. Не могу не благодарить также почтенного канцлера и ректора здешнего университета, Нимейера, знаменитого теолога и автора (всей Германией уваженной) книги «О воспитании». Мало видел я ученых, которые с обширными сведениями, с необыкновенными дарованиями соединяют такую доброту и снисходительность. Для него весьма приятно было видеть уважение наше к немецкой словесности и слабые познания в оной. В тот же вечер ввел он нас в ученое галльское Общество, которого члены приняли нас с лестной внимательностью – и в заключение угостили прекрасным ужином (чем обыкновенно оканчиваются их заседания). Весьма странно было для нас видеть такую роскошь немецких ученых. Тут познакомился я с Фосом, издателем журнала Die Zeiten («Времена»), и со многими другими учеными.
