Илья Стогоff - Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет
Лев купил бутылку вина и пришел в гости. Наталья снимала комнату вместе с подругой. Позже подруга вспоминала:
Он был тощий, похож на макаронину, будто бескостный. Когда он сел к столу, у него все как-то перекрутилось: руки, ноги, спина. Он махал этими своими руками, весь вечер говорил, охмурял и пытался нравиться. «Как каждая гениальная идея, моя теория этногенеза пришла ко мне, разумеется, в нужнике!»
Главное, что понравилось в нем обеим девушкам, это его родители. Шутка ли, живой сын Гумилева и Ахматовой! Сам Лев понравился им меньше. Да и что в нем тогдашнем могло хоть кому-то понравиться?
Он не был хорош собой. Даже наоборот. Кроме того, только что вернувшись из лагеря, он был буквально нищ. Среднего роста, среднего возраста, сутулый, с тяжелой походкой. Первое время он ходил в чьем-то чужом, порыжевшем от времени костюме, потом купил себе новый, синий, но, поскольку носил его круглые сутки, костюм быстро потерял форму. Кроме того, Лев Николаевич страдал язвой двенадцатиперстной кишки, и приступы начинались всегда внезапно. В такие минуты он падал головой на стол и начинал глухо стонать. На всех, кто видел это первый раз, припадки производили гнетущее впечатление.
Около полуночи Лев ушел, девушки легли спать, а рано-рано утром он вернулся. Подарил Наталье старинный костяной веер (стащил у матери, пока та спала) и предложил выйти за него замуж. Ошалевшая от такого напора Птица пролепетала, что должна подумать.
На самом деле Наталья вовсе не была свободна. Уже лет десять она жила со своим начальником: пожилым и уважаемым научным работником. Именно он помог ей без необходимых документов устроиться в библиотеку, да и после этого всячески продвигал по службе. Официально начальник был женат и разводиться не собирался. Но о его романе с Птицей все знали и соответствующим образом к ней относились: жена шефа. Пусть вторая по счету жена, но все равно.
Не знал об этом лишь Лев. Он вообще плохо понимал все, что связано с женщинами. Да и откуда? Внешне он выглядел на свои тридцать пять, но в душе так и остался тем тинейджером, которого когда-то арестовали ежовские энкавэдэшники. То, что Птица обещала подумать над его предложением, сам Гумилев расценил как согласие. На Соляной он стал заходить как к своей официальной невесте. Каждый раз приносил вина, а иногда брал лагерного приятеля Николая Козырева. Тот как раз тоже недавно освободился и хлопотал о восстановлении в обсерватории.
Как-то к Козыреву приехал брат. Мужчины все вместе выпили, потом выпили еще, и у Гумилева родился гениальный план. Он предложил козыревскому брату поухаживать за Птицей. Мол, если та ответит взаимностью, значит, грош ей цена. А если нет, значит, Птица любит только его, Гумилева. Едва держась на ногах, они ввалили к девушкам на Соляной и там снова выпили. В результате брат все перепутал и ухаживать стал не за Птицей, а за ее соседкой. Та долго сопротивляться не стала. Вскоре молодые люди оформили брак. Лев сказал, что безумно счастлив за них. Имея в виду, конечно, что безумно счастлив за себя самого. Наверное (думал он), скоро и ему тоже удастся получить вожделенный штамп в паспорт.
Постепенно Лев стал оставаться на Соляном ночевать. Птица рассказала ему о пожилом воздыхателе, но он только махнул рукой. Его самоуверенность была размером с Евразию. Конкуренту он придумал кличку «Птибурдюков» и лишь хохотал, когда Наталья о нем упоминала. А вот пожилой начальник Птицы отнесся к сопернику куда серьезнее. Он забеспокоился, заревновал, увез возлюбленную в дорогой дом отдыха под Батуми. Там они загорали, купались в теплом море, клялись в вечной любви. Но когда Птица вернулась в Ленинград, она уже знала, что на просьбы Льва выйти за него скоро ответит «да».
Гумилев спешил. Отец (которого он всю жизнь боготворил) к своим тридцати пяти успел уже столько всего, а что успел он, Лев? Только отсидеть. Теперь пришла пора наверстывать. Писать, совершать открытия, жениться, жить. Новый 1949-й они встретили вместе. Все было ясно, все было хорошо. Лев защитил кандидатскую и вовсю готовился сесть за докторскую. Наталья пала под его напором, и никто не сомневался, что скоро она сменит фамилию на «Гумилева».
Сперва она называла его по имени-отчеству. Но постепенно перешла на коротенькое обращение «Лю». Так и звала его при всех: «Люшенька, как ты считаешь…» или «Люль, скажи, пожалуйста…»
Он заглядывал ей в глаза и таял от счастья. И тут Льва арестовали опять.
5
Накануне Лев пообещал зайти на Соляной, помочь заклеить на зиму окна. Но не зашел. Птица решила, что он опять где-нибудь пьет. А еще сутки спустя к ней пришла Ахматова, которая сообщила: сына арестовали, дома у них был обыск. Женщины испуганно помолчали, глядя друг на друга, а потом Ахматова встала и, не говоря ни слова, ушла.
Лев сел, и изменить это было невозможно. А им обеим нужно было как-то жить дальше.
Суд опять дал Гумилеву десять лет. Сидеть ему предстояло в Западной Сибири. Первое время в лагере его определили работать грузчиком. Но он был далеко не молод и с работой не справлялся. Тогда его перевели в сапожную мастерскую. Ковыряясь над оторванными подошвами, он без конца возвращался мыслями в Ленинград. Не мог понять, что именно там происходит. Почему его письма Птице остаются без ответа? Он стал писать ей сразу, как только разрешил следователь. Но в ответ не получал ничего. Ни единой крошечной открытки.
Это было ужасно. Складывалось впечатление, будто самые близкие люди просто вычеркнули его из своей жизни. Ни мать, ни невеста, ни сводный брат, ни оставшиеся на воле друзья никак не поддерживали его в это трудное время. Не отвечали на письма, не слали посылок, не пытались ходатайствовать о нем в инстанциях.
То заключение навсегда поссорило сына и мать. Через несколько лет они окончательно перестанут общаться. Основные скандалы и выяснения отношений начнутся после того, как Лев все-таки выйдет из лагеря, но то, что никаких родственных отношений между ними давно нет, было ясно, даже когда он еще сидел. В письмах Гумилев просил Ахматову ничего не присылать: ему не нужны «объедки со стола, которые бросают мопсу или пуделю». Знакомым говорил, что, если бы он умер в лагере, Ахматова даже обрадовалась бы: отличный повод написать надгробное стихотворение!
Одна из ахматовских знакомых записала как-то в дневнике:
Ох, Левушка-Левушка! Плохая у него мать. Да и матери-то он не знал никогда, бродяга. Сперва у бабушки, потом по нелюбимым теткам, потом в коридоре у материного любовника. Господи, даже не знаю, поел ли он хоть раз в жизни досыта?
Наверное, у Анны Андреевны имелись причины так себя вести. Как раз тогда у нее начались серьезные неприятности. Партийная пресса опубликовала постановление, в котором пожилую поэтессу обвиняли во всех смертных грехах. Дела обстояли так, что любое ее слово в защиту Льва могло привести лишь к новым осложнениям. Чем дальше она отстранится от сына (наверное, считала она), тем лучше это будет для него. Но Лев считал иначе. Он был уверен, что это было лишь оправдание. Жизнь пошла такая нелегкая, что заниматься еще и сыном у Ахматовой просто не хватало сил.
