Юрий Прокушев - Юность Есенина
Пробуждению демократических настроений молодого поэта способствовало еще одно важное обстоятельство. Осенью 1913 года Есенин поступает в Московский городской народный университет имени А. Л. Шанявского. Он все острее чувствует недостаточность своего образования, особенно литературного. Почти двухлетнее пребывание в этом, необычном для царской России, высшем учебном заведении - примечательная страница в его жизни, почти не раскрытая до сих пор.
Основанный вскоре после революции 1905 года, при активном содействии передовых русских ученых, университет Шанявского ставил своей целью распространение просвещения и пробуждение интереса к науке в народе[217]. За короткое время университет вырос и окреп, став фактически первым народным университетом России. Более двух тысяч человек занимались в университете Шанявского; большинство из них - на академическом отделении[218]. Двери университета были широко открыты всем истинно жаждущим знаний демократическим силам страны[219]. Писатель Д. Семеновский, поступивший в университет вместе с Есениным, подчеркивает в своих воспоминаниях, что «университет Шанявского был для того времени едва ли не самым передовым учебным заведением страны. Широкая программа преподавания, лучшие профессорские силы, свободный доступ - все это привлекало сюда жаждущих знаний со всех концов России. И кого только не было в пестрой толпе, наполнявшей университетские аудитории и коридоры: нарядная дама, поклонница модного Юрия Айхенвальда, читавшего историю русской литературы XIX века, и деревенский парень в поддевке, скромно одетые курсистки, стройные горцы, латыши, украинцы, сибиряки. Бывали тут два бурята с кирпичным румянцем узкоглазых плоских лиц… На одной из вечерних лекций, - рассказывает Д. Семеновский, - я очутился рядом с миловидным пареньком в сером костюме… юноша держался скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица[220]. Это был Сергей Есенин. Он занимался на историко-философском отделении, где слушал лекции по русской и западноевропейской литературе, истории России и Франции, истории новой философии, политической экономии, логике» (все эти предметы читались на первом и втором году обучения). «В большой аудитории садимся рядом, - вспоминает один из товарищей Есенина по университету, - и слушаем лекцию профессора Айхенвальда о поэтах пушкинской плеяды. Он почти полностью цитирует высказывание Белинского о Баратынском. Склонив голову, Есенин записывает отдельные места лекции. Я сижу рядом с ним и вижу, как его рука с карандашом бежит по листу тетради: „Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит Баратынскому“. Он кладет карандаш и, сжав губы, внимательно слушает.
Народный университет имени А. Л. Шанявского.После лекции идет на первый этаж. Остановившись на лестнице, Есенин говорит: „Надо еще раз почитать Баратынского“»[221].
Легко представить, что переживал Есенин, переступая порог «Шанявки»! После Спас-Клепиковской школы здесь все было ново, необычно, захватывающе интересно, грандиозно: и огромный, полный света и воздуха большой лекционный зал, где свободно рассаживались 300-400 слушателей и выступали известные всей России ученые - ботаник К. А. Тимирязев, физик П. Н. Лебедев и другие; и просторные аудитории, в которых Есенин вместе с другими слушал лекции видных московских профессоров П. Н. Сакулина, А. Е. Грузинского, М. Н. Розанова, М. Н. Сперанского, А. А. Кизеветтера[222]. А сама атмосфера университета: свобода мысли, независимость, товарищеская спайка, острота научных и политических споров, дискуссии о новых книгах, картинах Третьяковки, спектаклях Художественного театра-от всего этого буквально захватывало дух. Товарищ Есенина по университету Шанявского Борис Сорокин [223] вспоминает, как после посещения Третьяковки Есенин делился с ними своими впечатлениями:
«- Смотрел Поленова. Конечно, у „Оки“ его задержался и так потянуло от булыжных мостовых… домой, в рязанский простор… Сродни мне и Левитан… Помните, есть у Левитана, как видно, этюд, - вечер, осенний лес, луна и ее отражение в воде? Мне казалось, что я иду в этот синий сумерк… Все так близко и понятно. Это тема для стихотворения - художник дал то настроение, от которого отталкиваясь можно писать.
- А как тебе, Сергей, - говорит Наседкин, - нравится „Над вечным покоем“?
- Нет, не нравится! Может быть, больше поживу, то пойму эту картину. А сейчас мне от нее холодно… Как бы тебе объяснить, Василий, это чувство - я не вхожу в эту картину, она меня не трогает…
Мы говорим о своих впечатлениях от Третьяковской галереи, вспоминаем картины знаменитых русских художников, и кажется, что немеркнущий свет искусства освещает нашу комнату…
- Иногда я записываю свои впечатления, - говорит Сергей. - Вот в воскресенье, придя домой из Третьяковки, перегруженный красотой, записал в своей тетради о том, какое большое волнение испытал в этот день. И я назвал его днем „путешествия“ в прекрасное.
Наседкин вскочил и, широко улыбаясь, громко повторил: - „Путешествие“ в прекрасное! Здорово, Сергей! Я напишу поэму под таким названием…
- Пиши, Вася, пиши! - смеясь, говорит Сергей. - Но только один ты к этой стране не дойдешь…»[224]
С особым интересом Есенин относился к лекциям и семинарским занятиям по литературе. «Состоя слушателем университета Шанявского, - замечает Н. Сардановский, - Сергей сосредоточил свое внимание исключительно на изучении литературы». Он же подчеркивает, что «к науке в то время Есенин относился с достаточным уважением…»[225]
Типографские обязанности не всегда позволяли Есенину бывать в университете, он «был этим удручен». Зато, когда выпадал свободный вечер, Есенин вместе с другими шанявцами отправлялся бродить по Москве, а если удавалось раздобыть билеты на галерку в Художественный (кто в юные годы не бредил этим театром!), то шел на спектакль. «Студеный осенний вечер. Мы идем по Тверской улице, не чувствуя резкого ветра, - вспоминает Б. Сорокин, - наши сердца полны ожидания встречи с театром, о котором знали только по статьям в театральных журналах. Дрогнув, раскрывается занавес с вышитой на нем белой чайкой… Раневскую играет Книппер-Чехова, студента Трофимова - Качалов, Епиходова - Москвин, Лопахина - Леонидов… В антракте пошли в фойе. Облокотившись на кресло, Сергей молчит. И только тогда, когда Наседкин спросил его, нравится ли спектакль, он, словно очнувшись, сердито проронил: „Об этом сейчас говорить нельзя! Понимаешь?“-и пошел в зрительный зал»[226].
