Збигнев Войцеховский - Раневская, что вы себе позволяете?!
Спектакль «Патетическая соната» прошел всего лишь 40 раз. Потом он был снят с репертуара. Более того — запрещен. Автор пьесы был арестован, обвинен в контрреволюции, национализме, измене… Во всех тех грехах, каждый из которых был смертным. И Николай Кулиш был расстрелян.
Мне бы хотелось, чтобы вы попытались представить себе такую картину: вот вы идете в театр. Там — новая пьеса известного режиссера, там аншлаг. После премьеры билеты раскупаются (как писали газеты о «Патетической сонате») на пятилетку вперед. Спектакль живо обсуждается в прессе, он становится событием всего театрального сезона Москвы. Вот сама «Правда», главная газета советской страны помещает восторженный отзыв. (Понимаю, что такое тяжело представить — чтобы обыкновенные ежедневные газеты писали о спектаклях и театрах, но, поверьте, такое было тогда.) И вот вы посмотрели этот спектакль. Вы в восторге от самой пьесы, вы в восторге от игры актеров. Вы вместе с остальными зрителями долго не отпускаете своими овациями актеров, вызываете режиссера и автора пьесы.
И вдруг «Правда» помещает статью, читая которую вы не верите собственным глазам. Вам кажется, что это написано совсем о другой постановке, вы перечитываете название… Нет, именно о ней, о «Патетической сонате» сказано буквально следующее: «отражает философию украинского национализма», «положительные герои выписаны невыразительно», «националистическая контрабанда».
И далее следуют газетные строки, как приговор: «пора сделать беспощадный вывод относительно контрабандиста Кулиша».
И вывод был сделан — автора расстреляли, пьесу похоронили в архивах.
Это тяжело представить.
Но все же. До этой вакханалии большевистской ненависти пресса писала, как то и должно, не об идеологической составляющей пьесы, а об игре актеров, о работе режиссера. И здесь важно для нас, что в газетах замелькало имя Фаины Раневской. Газеты писали, что «артистка Раневская удачно раскрыла авторский замысел», что нужно «отметить интересную игру новой артистки театра Раневской».
Очень весомую рецензию на этот спектакль сделал известный на то время театральный критик Борис Алперс в солидном театральном журнале. Он подчеркнул, что, в сущности, герои в пьесе написаны достаточно схематично, так что именно искусство игры актеров, что называется, вытянуло пьесу. И здесь особенно нужно отметить, указал критик, игру Фаины Раневской. Ее далеко не главная роль Зинки-проститутки — в общем-то, банальная роль. Но Раневская вдруг смогла насытить ее настоящим драматизмом, теплотой и даже поэзией. Раневская играла так, что в каждом новом эпизоде зритель видел новую грань характера ее героини, новую черту, причем это было сделано с максимальной правдивостью, психологически выверено, точно, максимально реалистично.
Между тем характер Зинки не простой. Она могла быть ласковой и нежной, но могла быть грубой и неприветливой. Более того, нужно было показать и дремучесть, необразованность девушки, и разом — ее способность, даже жадность учиться новому, воспринимать его. Переходы ее настроения практически ничем внешним не были обусловлены, нужно было показать зрителям внутренние, духовные «движители» ее поступков.
Раневская полюбила эту роль, хотя поначалу и боялась ее. Трудность была и в том, что по пьесе ее героиня на десять лет моложе.
Но она смогла победить в себе свою робость — и стала Зинкой.
Кто же такая Зинка? Бывшая горничная, сейчас — белошвейка, но осталась без работы. Снимает комнату в мансарде дома одного генерала. Действие спектакля начинается в Пасху. Вот Зинка готовится сегодня отметить этот светлый праздник. Пусть у нее ничего нет — но есть мечты. Она надевает свое лучшее платье, молится Богу. И вдруг ее идиллия прерывается — к ней стучит сын генерала. Он с порога заявляет, что, если сейчас Зинка не заплатит за комнату, она немедля будет выброшена за дверь. Платить нечем. На это сын генерала прозрачно намекает, что готов принять плату от самой Зинки как от проститутки. И Зинка, убитая, принимает сына генерала. Тот, уходя, оставляет ей расписку, что деньги от квартирантки будто бы получил и эти деньги заплатил ей же за первый визит к ней. Так Зинка в первый раз получает деньги за проституцию.
Сын генерала уходит довольный. Раздавленная, униженная Зинка хотела было опять помолиться Богу — у нее не выходит, нет слов. Она пытается спеть, подыгрывая себе на гитаре, мелодия всем хорошо знакома, но слова совсем другие: «Ой, Боже, мой Боже! Ужель не поможешь? Иль может, бесплатно помочь мне можешь?»
Зритель оглушен такими словами. А дальше Зинка, обращаясь к небу, вдруг почти кричит: «Ужель и ты, Боже, да хочешь того же?! Приходи!»
В этом месте руки Раневской-актрисы падали меж колен, падали с такой обреченностью, так явно указывая на все, что зал охал, потрясенный одновременно и этим будто бы кощунством, и той безысходностью, которая открывалась зрителю в одном этом жесте.
Этот небольшой эпизод — первое знакомство зрителя с Зинкой. Согласитесь, уже здесь Раневская закладывает в образ настоящую трагедию одинокой и беззащитной женщины.
И еще об одном аспекте. В конце пьесы, по замыслу автора, Зинка не прячет сына генерала от большевистского патруля. Это должно означать ее «перековку», принятие ею советской власти. Но Раневская смогла показать в этом эпизоде, а зритель увидел — не банальную агитку, а настоящую драму женщины, которая не смогла предать в первую очередь саму себя, не смогла переступить через свое собственное достоинство.
…Спектакль уже шел не одну неделю, собирая полные залы всякий раз. Раневская очень волновалась. Ей казалось, что вся Москва живет сейчас этим спектаклем, ей казалось, что ее Зинка запомнилась всем. И она надеялась, что ее будут узнавать…
В то время Фаина Раневская жила не в самой Москве, а в подмосковном селе, приезжала в театр на трамвае. Она всю долгую дорогу вслушивалась в голоса пассажиров, надеясь услышать что-то о своей игре.
Нет, Раневская не была тщеславна. Но ей чрезвычайно важна была реакция зрителя, та реакция, которая наступает уже вне пределов театра, ей важно было понять: приняла ли ее московская публика.
Но Раневскую пока не узнавали пассажиры трамвая. И о театре в этом трамвае совсем не разговаривали — люди говорили о самом больном: о ценах, о продуктах в магазинах, пересказывали нелепые и вздорные слухи.
Человеку, влюбленному в театр ли, в поэзию, в литературу, кажется, что весь мир, как и он сам, не может жить без предмета его любви. Это, увы, не так. Впрочем, не «увы» — к счастью, это не так. Страшно представить, если бы все в той большевистской России вдруг полюбили бы театр и стали считать, что разбираются в игре актеров и тонкостях режиссерской работы, замыслах авторов пьес. И так их было очень даже достаточно — тех, кто бдительно следил за тем, чтобы в искусство «не проникла контрреволюция», чтобы каждый спектакль, выражаясь словами известного персонажа «вел, но не уводил».
