Борис Изюмский - Нина Грибоедова
Впервые Грибоедов приехал в Тавриз двадцатитрехлетним секретарем при главе миссии, и тогда это тоже была, по существу, ссылка, за участие в дуэли. Он нисколько не кривил душой, когда писал отсюда другу[22]: «В первый раз от роду задумал подшутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взывал с Иовом: „Да погибнет день, в который я облекся мундиром Иностранной Коллегии, и утро, в которое рекли: „Се титулярный советник““.»
Но время шло, он прожил в Тавризе почти три года и кое в чем разобрался и кое-чему научился. Именно здесь совершенствовался он в персидском языке, изучал обычаи страны. Именно отсюда вел на родину целый месяц 158 русских пленных солдат, и под градом персианских камней, терпя дорожные муки, они весь путь до границы пели: «Как за речкой слободушка» и «Во поле дороженька»…
Да, нравы этой страны для него не секрет…
…Он видел как-то казнь на площади. Палач, мир-газаб[23], неторопливо подошел сзади к жертве, всунул ей в ноздри два пальца и, запрокинув голову, резанул ножом по горлу так, что кровь хлынула красной дугой. Получасом позже мир-газаб таскал труп по базару, настойчиво собирая от населения поборы за избавление от преступника.
Здесь особенно не утруждали себя в выборе приемов расправы: закапывали живых в землю, расстреливали из пушек, заворачивали жертву в ковер и топтали, пока человек не умирал.
Неужели и теперь так же бьют палками несостоятельного должника, как несколько лет назад? Должника тогда клали на землю, приподняв ноги, всовывали их в петлю, привязанную к шесту, и со словами «Откушай палок!» били по пяткам, пока палки не расщеплялись.
…Нина с любопытством и невольным страхом приглядывалась к жизни чужого города. Он почти весь был одноэтажным, глиняным, с безглазыми, глухими стенами цвета пустыни. Посреди улицы валялся труп верблюда, и собаки, рыча, вгрызались в его внутренности, а над этой свалкой нависали коршуны.
В проложенных по улицам канавах с горной проточной водой, женщины в чадрах мыли белье, набирали воду в кожаные мехи. Здесь же, рядом, умывались мужчины, купали коней, собирали в повозки нечистоты отхожих мест, увозили на удобрение. На высоком копье, воткнутом в землю, виднелась насаженная голова…
…К Грибоедову подскакал Фет-Али-хан на сером коне, до половины выкрашенном оранжевой краской. На беглербеке поверх кафтана, выложенного галунами, — лента с орденами, сабля в драгоценных камнях. У всадников, составляющих его свиту, — островерхие барашковые шапки с черными султанами, похожими на крохотные полураскрытые веера, дорогое оружие, в руках семихвостые плети, на статных скакунах — роскошные седла и сбруя.
Особенно величественно выглядела охрана из куртинов[24]: бритобородых, длинноусых великанов в тюрбанах и красных куртках, расшитых золотом, с гибкими из тростника пиками, украшенными страусовыми перьями. Вместо поясов у куртинов — цветастые шали, скрученные жгутом, из-за них виднеются рукоятки длинных пистолетов. При взгляде на широченные шаровары куртинов Грибоедов, усмехнувшись, подумал: «Скифские послы говорили о них Александру Македонскому, что один карман таких шаровар может коснуться Балкан, а другой — Арарата».
Словно по мановению жезла беглербека, на улицах началась стрельба, дико заревели длинные трубы, тяжко зарокотали барабаны. «Спектакль изрядно отрепетирован, — неприязненно подумал Грибоедов. — А принц-то не изволил показаться. И дело вовсе не в моем самолюбии».
Нина увидела, как сузились глаза мужа, а подбородок словно бы отяжелел.
Фет-Али-хан стал витиевато извиняться: Аббас-Мирза вот-вот возвратится в город, а сам он непростительно запоздал со встречей.
— Рад приветствовать тебя в землях шаха, владетель храбрости и ума, столп учености и благоразумия! Чувствами шаха проникнуты и сердца его подданных… Гвозим усти[25], мы почитаем вас так, что наше почитание способно сделать друзьями врагов, если бы они где-либо были. О святой пророк, о завет пророческий…
Далее следовал полный и хорошо известный Грибоедову велеречивый набор фраз с упоминанием льва, звезд, соловья и аллаха.
Грибоедов слушал с каменным лицом. Странно, у этого перса белые ресницы. Они нависали над глазами, казалось, мешали ему смотреть.
Беглербек повернул посольский караван на улицу, обсаженную апельсиновыми деревьями в ярко-оранжевых плодах.
Впереди отряда огромный рябой курд держал над головой медное блюдо с дымящимся пучком пахучей травы.
«Выкуривают несчастья, расставленные нечистыми силами на нашем пути», — усмехнулся Грибоедов.
Они остановились возле довольно красивого маленького дворца с арочными воротами, над которыми знакомо возвышались кипарисы и приветливо вытягивались персидские сосны. Дворец обнесен галереей, по его бокам — куполообразные голубые башенки. Позади прилегал к дворцу сад с мраморным фонтаном и узорчатым бассейном.
«Ба! Здесь неподалеку жили в собственном особняке ярые католики и авантюристы венецианского происхождения — братья Мазаровичи», — узнал место Грибоедов.
Старший — Симон — числился доктором медицины, младшие — Осип и Спиридон — основным занятием своим сделали взяточничество. Притворно-добродушный Симон брезгливо отплевывался, глядя на азартные карточные игры, в которых участвовал и Грибоедов, сам же был не прочь погреть руки на незаконных сделках. Когда Симон, как глава русской миссии, уезжал из Тавриза в Тегеран, Грибоедов замещал его.
…Фет-Али-хан приказал помощнику показать, где разместиться свите полномочного министра, а его самого с женой почтительно ввел через застекленную дверь в дом, отведенный для них:
— Хош-гельди[26].
Не в седле беглербек походил на грушу с короткими ножками.
Стены всех комнат чисто выбелены, украшены дорогими шалями и гобеленами. В большой комнате, правее камина с лепной рамой, висит овальное зеркало, по бокам стиснутое канделябрами. В нише стоят книги на русском, грузинском и персидском языках. «Все-таки подумали и о Нине», — с удовлетворением отметил Грибоедов, несколько смягчаясь.
Свет в комнату проникает через цветные, расписанные изречениями из корана стекла широких окон, ложится на ковер под ногами, делая его еще праздничней и цветастей. Особенно поразил Нину платан, растущий здесь же, в комнате. Он словно вышиб своей верхушкой кусок потолка из осколков зеркала и уже на воле раскинул ветви. Ствол казался коричневой колонной в углу. В узкой, высокой нише напротив платана стоял в причудливо изогнутом сосуде букет. Кольца из разноцветной бумаги нанизаны были на каждый цветок.