Саймон Моррисон - Лина и Сергей Прокофьевы. История любви
На протяжении осени и зимы Лина наносила визиты Янакопулос и Сталю, но те заботились исключительно о карьере Янакопулос. Несколько недель они не давали о себе знать: эти двое думают только о себе, решила Лина. Наконец в ноябре она получила приглашение на завтрак в их роскошную квартиру, и Сталь, включив все обаяние, дружески болтал и рассказывал забавные истории о работе. Однако когда они встретились в следующий раз, Сталь дал Лине задание. Она должна была написать на конвертах адреса и фамилии всех своих нью-йоркских знакомых, – получилось примерно пятьдесят человек, включая ее родителей. В конверты Сталь вложил программы последних концертов Янакопулос и отправил по почте. То, что знакомые Лины узнали о музыкальных триумфах Янакопулос в Париже от ее мужа и коммерческого директора, лишний раз напомнило Лине, как незначительны ее собственные достижения.
Увы, Лина обманулась в радужных надеждах. Никто не предложил ей помощи – она могла рассчитывать только на собственные силы, но даже сама пренебрегала своими потребностями. Вместо этого Лина занималась карьерой Сергея, взяв на себя обязанности бесплатного ассистента: собирала обзоры и статьи о нем, напечатанные во французских газетах и журналах, делала выписки и отправляла в письмах Сергею. Среди этих рецензий – хвалебных и уничижительных – были отзывы о нескольких исполнениях «Скифской сюиты», во время которых дирижировал Сергей Кусевицкий, русский эмигрант, приехавший в Париж; в 1924 году он получил приглашение занять пост главного дирижера Бостонского симфонического оркестра.
Лина не имела ничего против помощи Сергею, но этого ей было мало. А пока что она была для Сергея просто приятной собеседницей, добровольной помощницей и сиделкой для его матери. Положение Лины выглядело сомнительным даже в глазах матери Сергея, с которой Лина часто ходила на концерты. Лина страдала от одиночества, нравственного и физического. Блестящий круг общения Сергея был далек от нее, и Лине оставалось рисовать в воображении кафе, ночные клубы и салоны, в которых они проводили время, – аромат сигарет и духов, картины на стенах. Лина могла только со стороны наблюдать за братсвом гениальных музыкантов, в которое входил Сергей. Элегантный композитор Морис Равель сидел напротив нее на одном из концертов с участием Кусевицкого, но сразу ушел из театра после исполнения своего произведения (La valse, un poème chorègraphique – Вальс, хореографическая поэма). Лина видела Дягилева, который оказался более тучным и седым, чем описывал Сергей, и артистов «Русского балета» – обедневшую, но державшую фасон группу, с удовольствием попирающую все запреты.
Лина досадовала, что потратила столько времени и сил на отношения с Сергеем, но скрывала истинные чувства, пока не приняла решение о поездке в Милан. Лина сообщила, что хочет привести свои дела в порядок, поэтому уезжает из Парижа и больше не сможет изучать газеты и журналы в поисках имени Сергея; собранные обзоры и статьи она оставит его матери.
Эти новости она, конечно, сообщила в письме, поскольку Сергей опять был далеко. Он отправился в Соединенные Штаты на репетиции и премьеру оперы «Любовь к трем апельсинам»; Сергею казалось, будто работа над оперой заняла десятки лет, а не два года. Кроме того, в Чикаго должно было состояться первое исполнение Третьего концерта для фортепиано с оркестром. В Нью-Йорке он разыскал свою старую любовь Стеллу Адлер, но избегал встреч с Ниной Кошиц, зная, что скоро увидит ее в Чикаго. Она исполняла ведущую партию в его опере. Последнее, что ему хотелось, – это быть втянутым в очередную драматическую сцену. Впрочем, Сергею нравилось присутствовать на спиритических сеансах Кошиц и общаться с духами. Лина не подозревала, что Сергей продолжает интересоваться Адлер, и порадовалась, узнав, что он всячески избегает Кошиц. Даже в шутку посоветовала нанять «телохранителя», чтобы защититься от приставаний Кошиц[124]. Во время турне Сергея по Америке Лина продолжала писать ему письма, в которых подтрунивала над ним и выражала беспокойство по поводу его самочувствия. Конечно, она стремилась окончательно разорвать отношения, но была не в силах это сделать.
Сергей прибыл в Чикаго 29 октября, чтобы провести репетиции. Кроме того, он выступил в качестве солиста с оркестрами на Среднем Западе – «1000 долларов за выступления», хвастался его агент. За время турне Сергей научился держаться уверенно при общении с репортерами и перестал им грубить[125]. Композитор давал длинные интервью на самые разные темы, от любви к флирту до ужаса, который испытывает при необходимости прочесть лекцию о своей музыке на английском, и даже о футуристической опере об игре в шахматы, которую он когда-нибудь напишет. (По пути в Америку Сергей стал победителем шахматного турнира.) Все его мысли были заняты предстоящей премьерой оперы «Любовь к трем апельсинам», и, описывая апоплексическую музыку и необычные декорации, Сергей от нервного возбуждения мотал головой из стороны в сторону. В интервью Chicago Evening Post, рассказывая о постановке своей оперы, он подчеркнул, что «никогда еще труппа не показывала ничего подобного»[126]. Услышав, как ловко он отбивался от вопросов журналистов, Лина пошутила, что, видимо, летом, играя в теннис, Сергей набил руку. В том же письме Лина спрашивала, не беспокоит ли его спина, не болят ли зубы.
Сергей содрогался при мысли о встрече с Кошиц, однако все прошло на удивление спокойно, хотя вскоре между ними, как всегда, начались жаркие споры. Он отдал Кошиц духи и пудру, которые по ее настоятельной просьбе привез из Парижа, выслушал последние новости и вернулся к работе – как и она. Премьера оперы, состоявшаяся 30 декабря в пятницу, имела больший успех, чем ожидали автор и творческая группа. Выход Сергея на сцену сопровождался восторженными выкриками из зала. Сергей наслаждался результатом трехлетней работы. Несмотря на путаницу в конце и некоторую неслаженность хора, на протяжении всей оперы в зале звучал громкий смех. В целом 1921 год закончился удачно. 5 января в Чикаго состоялся второй спектакль, но композитор, вместо того чтобы дирижировать оркестром, сидел в зале. Несмотря на некоторые шероховатости, опера опять была хорошо встречена зрителями.
Однако в рецензиях явственно звучала ирония. Критики не разделяли зрительского восторга по поводу «пророка музыки будущего» и «его русского джаза в большевистском оформлении»[127]. Репортер Chicago Daily Tribune нашел во всей опере только «две приятные мелодии» и один «очень хороший марш». В остальном же у критика создалось впечатление, будто «мистер Прокофьев зарядил дробовик несколькими тысячами нот разной длительности и выстрелил в глухую стену»[128].
