Андрей Амальрик - Записки диссидента
Было несколько писем с матерными ругательствами, одно, судя по служебному штемпелю, из КГБ, начиналось словами: «Зачем, жидовская морда, позоришь память своего деда!» — Павел не знал, кому ответить, что он «жидовская морда» как раз из-за деда-жида, Максима Литвинова. Очень смешно писал гебист-пенсионер: «Кто это такие „мы требуем!“? Вы — не более чем козявка, но и козявка может издавать зловоние», — и, даже назначал Павлу срок — двенадцать лет. Когда Карел просматривал рукопись, он спросил, что это за точки везде расставлены. Я ответил, что это разные непечатные слона. «Ну, мы готовим научное издание, все слова должны быть на месте» — и мне пришлось еще сидеть над рукописью и своей рукой вписывать все слова. Би-Би-Си сделала передачу по книге и получила гневное письмо от одного слушателя, может быть, даже того, кто сам писал эти слова Павлу. Би-Би-Си ответила, что не она их придумала и Литвинову адресовала.
«Белой книгой» Гинзбург начал традицию документальных сборников о политических процессах, вслед за ним Литвинов с помощью Горбаневской составил сборник о процессах Буковского и Хаустова. Казалось важным составить такой же сборник и о деле Галанскова и Гинзбурга, и Павел начал собирать материалы. Я торопил его, опасаясь обысков и арестов, и с июня сам засел за систематизацию и перепечатку материалов, составление вводных статей и именного указателя. Кивая на указатель, Карел обычно говорил; «Я всегда думал, что ты работаешь на органы».
Павла арестовали в августе, а в октябре я работу закончил. Мне очень помогли Маруся Рубина, перепечатавшая часть сборника, и Юлиус Телесин, собравший статьи из советских газет. Однако я встретил оппозицию в лице Арины Гинзбург, Ольги Галансковой и Натальи Горбаневской: первая боялась, что выход сборника затруднит ее связь с мужем в лагере, вторая — за саму себя, чувство, я бы сказал, вполне естественное, а третья — что это отразится на Павле, который был уже в сибирской ссылке.
В отличие от «Хроники», сборники выходили с именем составителя, и нам с Павлом не хотелось от этой традиции отступать. Сначала он предлагал, чтобы сборник вышел под нашей общей редакцией, но я не хотел этого, ведь КГБ, заинтересованный в «групповых делах», пытался доказать, что и «Белую книгу» Гинзбург и Галансков делали совместно, а те от этого открещивались. Я считал, что лучше всего сборник выпустить под редакцией Литвинова, поскольку он был известен и это могло способствовать публикации; то, что он сидит в тюрьме, скорее значило, что сборник «проскочит» для него без последствий — все равно, мол, он свое уже получил! Если Павел откажется, я решил выпускать под своей фамилией, но он — из Лефортовской тюрьмы, где мне удалось запросить его, — дал свое согласие. Потом я послал ему экземпляр на просмотр в Сибирь, а затем переслал «Процесс четырех» Карелу. Я оказался прав: никаких последствий это для Павла не имело.
Самую важную из переданных мной в то время за границу рукописей я получил от Павла в конце июня — это были «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» академика Андрея Сахарова.
Написав статью в начале 1967 года, в течение полутора лет Сахаров возвращался к ней — по-видимому, для него было не просто сделать решительный шаг и передать ее в самиздат. Может быть, им самим это сознавалось не совсем ясно как диссидентом-новичком, но это был разрыв с научным истаблишментом, высокое положение в котором он занимал, и со всей системой, частью которой был этот истаблишмент.
В Движении за права человека в СССР — с разной степенью активности — участвовало много ученых-естественников. Это объясняется тем, что ученый склонен подвергать все факты объективному анализу и не дает себя поймать в мифологические ловушки, в которые ловится средний «советский человек», в своей работе ученый мало зависит от государственной идеологии, но государство прямо зависит от результатов его труда. Это не значит, конечно, что большинство ученых — диссиденты, хотя бы тайные, преобладают настроения аполитичности: делайте вы там что хотите, а я буду заниматься наукой; глядя более объективно, это — позволение манипулировать собой, когда это понадобится власти. Скажем, подпись под письмом за Сахарова — поступок политический, под письмом против — проявление аполитичности. Ученых убеждали так: если вы подпишетесь под письмом против Сахарова, вы получите иностранное оборудование для вашей лаборатории. Не я, так другой, думает ученый, Сахарова мой отказ не спасет, а оборудование может достаться прохвосту, уж лучше пусть пойдет для науки.
Конечно, среди ученых преобладают прагматики — произойди поворот к лучшему, он будет ими поддержан, но мало надежды на проявление инициативы с их стороны или на то, что они будут принимать во внимание нравственные категории. Произошло постепенное изменение самого типа ученого. Старый тип формировался в академической среде, жившей еще дореволюционными традициями чистой науки, научной этики и данных Господом Богом нравственных принципов, и хотя за ленинско-сталинские годы эта этика со всеми принципами, вместе взятыми, были значительно пообщипаны, при первой же передышке ученые постарались к ним вернуться — академик Михаил Леонтович, например, подписавший несколько писем в защиту осужденных. Новый тип сформировался в научно-бюрократической среде, живущей в симбиозе с партийно-бюрократической, — тип, делающий не карьеру в науке, а карьеру через науку — академик Николай Шило, например, который еще появится на этих печальных страницах. Ученый второго типа может быть великолепным специалистом и даже творцом, но безнравственным — и потому не поверю, чтоб великим.
И по своему возрасту, и по особенностям своей научной карьеры — участие в создании водородной бомбы — Сахаров должен был бы принадлежать ко второму типу, и то, что он не принадлежал к нему, действительно чудо. Но разве не чудо, что возглавлявший кафедру в поенной академии генерал-майор стал наиболее активным диссидентом? Эта трещина в истаблишменте — а я беру только два наиболее ярких примера — была показателем глубоких геологических сдвигов в самой толще советской структуры: в статье Сахарова меня больше всего потрясло не что написано, а кем написано. То, что статья попала к нам, значило, что автор не возражает против дальнейшего распространения: я тут же передал статью Карелу, и 6 июля она впервые появилась в амстердамской газете «Хет Пароль». Карел предложил ее московскому бюро ЮПИ, но, как я писал, г-н Шапиро пришел в ужас, и Карел передал ее корреспонденту «Нью-Йорк Таймс» Раймонду Андерсону. Оба номера «Хет Пароль» со статьей у меня сохранились, и, вернувшись из ссылки, я подарил их Андрею Дмитриевичу на день рождения.
