Борис Васильев - А мы служили на крейсерах
— Отдать левый! На клюз семьдесят! Правая вперед самый малый, левая назад малый!
— Барказ пошел к бочке!
— Есть! Обе стоп!
И легкий вестовый бриз плавно понес корму твоего крейсера к кормовой бочке…
И гуляющий по Морскому бульвару народ задерживался. Чтоб полюбоваться на этот элегантный пирует четырнадцати тысячетонной махины…Ведь тогда в нашем Городе каждый первый ходил в море. А каждый второй не понаслышке знал, что такое швартовка…
Я всегда стоял у тебя вахтенным офицером на швартовках…
Я тоже вспоминаю это…
А как мы летели из — под Одессы?
За сутки перед этим, ты заглянул в кают — компанию, и, улыбаясь, сказал:
— Кто знает, чьи друзья куда пошли, в какие кабаки, к каким бабам — срочный выход, собираем всех кого успеем!
И мы ушли.
А потом никто не мог понять, куда мы так торопимся?
Все было просто — ты хотел сдержать данное слово. И ты успел…
Я тогда не понимал, что ты учил меня, как учил и всех остальных. Учил тому, что надо держать слово.
Чокнемся, командир!
Сделаем по глотку ароматного «Борисфена»…
Медленно вползающее в море солнце вдруг высветило белые пряди в твоих светлых волосах.
Я никогда не замечал твоей седины. Твои черные подглазья, после бессонных ночей на «мосту» — да, опухшие, не влезающие в тропические тапочки ноги — да, «стекшие» вниз щеки — да…но не видел седины.
А ты увидел мою.
Помнишь, мы встретились случайно на причале, через год моего командирства?
И ты сказал:
— О! Седеешь! Нелегко дается?
Мы посмеялись тогда, и я ушел от ответа.
А сейчас могу сказать.
Да.
Ой, как нелегко дался тогда этот первый командирский год, с семимесячной боевой службой, с ломающейся матчастью, с заботами и бедами всего экипажа, и тысячами тонн корабельного железа, и тем особенным командирским одиночеством, которое может понять только тот, кто через него прошел сам, вдруг как — то разом свалившимися на плечи, еще не привыкшие все это держать.
Нелегко.
А твой первый командирский год? С тем страшным пожаром?..
Чокнемся еще.
И помолчим…
Ну да.
Я тоже вспоминаю тот выход.
С Канонерского стенда — когда поднявшийся шторм рвал стапятидесяти миллиметровый «капрон» как нитку, когда налетавшие шквалы швыряли корму из стороны в сторону, когда нос крейсера плясал между выходных молов, и казалось, что мы никогда не сможем их проскочить…
Наверное именно тогда ты ощутил, что можешь. Именно тогда родился тот выход из Алжира — так никто до тебя — и никто после тебя на таких больших кораблях из Алжира не выходил…Расписавшись латинской «S» между молов, там, где казалось и буксиру — то трудно развернуться…
Это был блеск высочайшего уровня умения управлять кораблем, тот, который приходит к настоящим морякам, отдающим всю свою душу этому казалось бы неповоротливому стальному монстру — и стальная душа вдруг раскрывается, и начинаешь чувствовать все ее движения и порывы, и еще до того, как нужно будет, ты уже знаешь, что нужно скомандовать…
Иногда мне кажется, что я тоже ощутил душу своего корабля.
Не сразу. Совсем не сразу, но он стал вдруг понятен мне, и все его движения я ощущал как движения своей руки, и не надо было думать, чтобы махнуть рукой, или сжать пальцы в кулак…
И этому тоже научил меня ты. За те годы, когда ты «дергал» меня на мост на все швартовки, на проливы, на каналы…
Спасибо…
Надеюсь, я чему — то научился.
Ну, еще по глотку.
Солнце только узким верхним краем еще цепляется за горизонт.
За нас! За моряков!
— Я завидую тебе… У тебя сын. Моряк.
А вот этого я не ожидал.
Не завидуй, командир. В чем — то те, кого учил ты, а потом учили те, кого выучил ты — твои сыновья и внуки. И они ходят в море!
Пойдем. Пройдемся еще несколько минут Морским бульваром…
Я знаю — и ты тоже видишь в сгущающихся сумерках громаду нашего — твоего крейсера на флагманских бочках Города.
Ты слышишь приглушенные расстоянием команды с вахты.
Распев склянок…
И все постепенно скрывается в южной ночи.
Не грусти, командир.
Ведь мы хорошо делали ДЕЛО.
Правда?…
НГ
Давай поговорим.
Это ничего, что между нами две с лишним тысячи километров.
Я надеюсь, что ты услышишь меня сегодня — давай поговорим.
Скоро Новый Год.
Скоро наши с тобой дни рождения. У тебя — в последний день года, у меня — еще через несколько дней.
Мы стали старее, еще старее, на целый год. Это в молодости не замечаешь лет и радуешься дням рождения, — а мы почти старики.
Я старше тебя — но твой век короче. И если не по годам — ты все — таки старше…
Мы уже давно не вместе. Скоро, через два года — двадцать лет.
Доживем ли?
Доживем. Хочется дожить. Хоть до какой — то дурацкой, выдуманной даты, какого — то рубежа, грани.
Да ладно об этом…
Просто повспоминаем.
Помнишь, как мы познакомились?
Хмурый зимний средиземноморский денек…Честно скажу. Ты не очень понравился мне тогда. Я думаю, ты это почувствовал.
Может быть, поэтому и сердился на меня немного…
Я даже слегка побаивался тебя. Я не понимал тебя — твои повадки, движения.
Правда, ты не подводил никогда меня в ответственный момент — ни разу за те семь с половиной месяцев. Но правда, признай — взаимопонимания у нас тогда не выходило.
Наверное, тогда мы еще только притирались друг к другу. И мы справились…
Ты помнишь, какое счастье было, когда мы вернулись?
Как ты согрел нас с женой в ту ночь. Ночь прихода.
Может быть, именно тогда в наших с тобой душах, что — то изменилось… И с той наверное, ночи мы и стали ближе и ближе друг к другу. А может быть и позже.… Но все твои — как точно сказать не знаю даже — порывы, выверты, да мысли, в конце концов — оказывались мне все понятнее, как свои собственные, и все меньше становилось сомнений и неуверенности…
А помнишь, как мы встречали тот Новый Год?
Когда нас с тобой двое суток мотал циклон, а надо было принять груз — новогодние елки для других…Здорово мы тогда спрятались под Гавдосом, в том маленьком кусочке нейтральных вод, и построили новогоднюю гирлянду.
Вас тогда было трое — борт о борт…
И потом, в Хамамете, в новогоднюю ночь, у твоих бортов матово отсвечивали две твои подводные подруги…
Он принес нам расставание, этот год. Но тогда мы не жалели об этом.
..Смешно, а ведь американцы тебя побаивались. Помнишь, как этот плавучий остров «Америка» удирал от нас?
