Любовь Орлова - О Сталине с любовью
— Когда я впервые увидел товарища Александрова, то сразу понял, что передо мной настоящий режиссер, а не какой-нибудь халтурщик с взбитой шевелюрой, — сказал мне Сталин. — А стоило только нам поговорить, как мнение мое окрепло окончательно. Молодцы!
При первой же встрече с Г.В. Сталин повторил эти слова.
При упоминании «взбитой шевелюры» на ум мне пришел один режиссер[57], но позже я вспомнила стихотворение Маяковского о халтурщике[58].
* * *В конце июня 1937-го я надолго уехала из Москвы. Не в одиночестве, а с Г.В. и всей киноэкспедицией картины «Волга-Волга». Плыли по воде целой эскадрой, на трех судах — одно рабочее и два «съемочных»: «Севрюга» и «Лесоруб». На местах нам еще выделяли буксир для «Севрюги» и «Лесоруба». Г.В. в шутку говорил, что чувствует себя адмиралом.
Домой мы вернулись уже осенью. Календарный план съемок был мне известен, и потому я заранее настроилась на долгую разлуку со Сталиным. Он же сказал, что как только соскучится, то пришлет за мной самолет. Я приняла эти слова всерьез (сказаны они были серьезным тоном) и испугалась. Самолет? Если за мной прилетит самолет куда-нибудь в Казань или в Горький, то можно представить, сколько внимания он к себе привлечет. И нельзя забывать про съемки. У Г.В. все спланировано заранее. С допуском и запасом времени, разумеется, потому что точно-преточно, день в день, съемки заранее не распишешь. Всегда что-то случается, да и погода может подвести. Но календарный план, в котором расписаны съемочные дни, — это наш съемочный закон, и никто из нас не может позволить себе вдруг взять и отлучиться на день или на больший срок. Это означает подвести весь коллектив.
Я даже привела один пример, вернее спросила у Сталина, как он может объяснить то, что в театре к актерам, страдающим запоями (увы, весьма нередкое явление), относятся снисходительнее, нежели в кино. Он не знал, что ответить, и тогда я объяснила, что «выпавшего из строя» театрального актера всегда найдется кем заменить. Сегодня один актер играет, скажем, Хлестакова, а завтра — другой. Ничего особенного. А на съемках план, график, замену найти сложно, особенно на выезде. Нет одного актера — и другие простаивают, пока не вернется он или не найдется ему замена. Что же касается замен, то замена актера на съемочной площадке чревата пересъемкой всего материала с участием его героя, лицо-то другое.
Я хорошо понимаю Г.В., у которого существует одно твердое правило — кто хоть раз подвел, с тем больше дела иметь нельзя. Это правило знают все, многие видели, как оно действует, и потому на съемочной площадке у Г.В. все работают очень ответственно. И, я бы даже сказала, самоотверженно.
Короче говоря, нельзя было посылать за мной самолет на Волгу или еще куда. С какой стороны ни посмотри, нельзя.
То, что Сталин пошутил, я поняла лишь тогда, когда он рассмеялся. Следом стала смеяться и я. Потом мы ужинали, и за ужином я вдруг заметила, что Сталин выглядит очень уставшим. То было очень трудное время. Недавно убили Кирова, убили дерзко, в Смольном! Оживились враги, до сих пор искусно скрывавшие свою сущность. Складывалось такое впечатление, что капиталистический мир пошел ва-банк, желая расправиться с ненавистным ему Советским государством. Открытую войну нам тогда объявить не решались, действовали изнутри, исподтишка, но действия эти были массовыми. Как выражаются военные, атака велась на всех фронтах. Каждый день приносил известие о разоблачении той или иной вражеской организации. Повторю — время было очень трудным, сравнимым, наверное, лишь с военным временем. Впрочем, нет — с военным временем никакое другое время сравнивать нельзя.
— Много работы? — сочувственно спросила я.
— Работы всегда много, — коротко и просто ответил Сталин.
На меня вдруг нашло нечто вроде озарения. Я всегда понимала, с каким великим человеком свела меня судьба, но только сейчас осознала это в полной мере. Дыхание перехватило. На глаза выступили слезы. Сердце застучало в груди требовательно, побуждая к действиям. Глоток воды помог мне если не справиться с волнением, то хотя бы немного обуздать его. В порыве обуявшего меня вдохновения я встала в позу декламатора и прочла Сталину из своего любимого Тютчева:
Вам выпало призванье роковое,
Но тот, кто призвал вас, и соблюдет.
Все лучшее в России, все живое
Глядит на вас, и верит вам, и ждет…
Спохватилась сразу же, как только закончила декламацию. Ведь это стихотворение Тютчев посвятил князю Горчакову, последнему канцлеру Российской империи, видному государственному деятелю, принесшему большую пользу своему отечеству, но все же князю, аристократу, реакционеру. Да и сам факт сравнения мог бы показаться обидным. Несмотря на то, что я и не думала сравнивать (как я могла сравнивать?). Я просто отыскала в памяти строки, созвучные моему настроению, моему восторгу, и прочла их.
Сталину мой поступок понравился. Он улыбнулся, негромко поаплодировал и сказал:
— Читать хорошие стихи — удовольствие. Слушать хорошие стихи в таком исполнении — двойное удовольствие.
— А хорошо читать хорошие стихи хорошему человеку — тройное удовольствие! — ответила я.
Хорошие слова вовремя пришли на ум. До сих пор с удовольствием вспоминаю эту свою фразу. Редко что из сказанного экспромтом можно вспомнить с удовольствием.
Несколько раз Сталин тоже читал мне стихи — поэму «Витязь в тигровой шкуре». Читал на русском и на грузинском. Прочтет отрывок на одном языке, затем повторит на другом. Когда Сталин читал или пел на грузинском, лицо его приобретало особое выражение. Немного торжественное, немного печальное и немного отрешенное. Он никогда не говорил, что скучает по Грузии, по родным краям, но я это чувствовала. Вспоминал про Грузию Сталин часто. Мог посмотреть в окно и сказать: «А у нас в Гори уже вишни цветут» — или еще что-то подобное. Но о тоске по родным краям впрямую не говорил, и я понимаю почему. Родиной для Сталина был весь Советский Союз. Он, должно быть, считал себя не вправе отдавать предпочтение какой-то части нашей необъятной страны, пусть даже то были и родные места. Так строго Сталин относился к себе. Разве можно было знать Сталина и не восхищаться им?
Разлука была долгой, но работа — съемки и концерты, которые мы давали по всему маршруту нашего следования, не оставляли много времени для печали («тоски-кручины», как говорит мама). За работой время пролетело быстро, но как приятна была встреча после разлуки!
— Скоро будет новая картина? — сразу же спросил меня Сталин. — Не терпится увидеть.
