Путь. Автобиография западного йога - Уолтерс Джеймс Дональд "Свами Криянанда (Крийананда)"
Мои связи с «Док-Стрит-Театром» помогли мне со временем увидеть пустоту игры всех ролей в театре или за его пределами. Большинство людей, которых я встретил там, были всегда «на сцене»; даже в самооценке они исходили из того, насколько умели притворяться. Год, проведенный с ними, неизмеримо усилил мое стремление к истинным ценностям.
Я приехал в Чарльстон в конце июня. Театр «Док-Стрит», как мне стало известно, был закрыт на летние месяцы; его открытие не планировалось до сентября. Я снял комнату в пансионе с ночлегом и обильным трехразовым питанием всего за десять долларов в неделю. Атмосфера там была добродушная, почти семейная. Большую часть моих соседей по жилью составляли студенты «Цитадели» — близлежащего мужского колледжа. Дружба со многими ровесниками, имеющими сходные интересы, некоторое время угрожала моим намерениям посвятить себя писательству. Чтобы извлечь пользу из этой опасности, я сказал себе, что, как многообещающий писатель, должен извлечь как можно больше из местного колорита. Кроме нескольких набросков стихотворений, мои «достижения» ограничивались рядом вечеринок, выходов на пляж, веселыми дискуссионными сборищами, на которых обсуждалось все: от политики до девушек и местных сплетен.
Постепенно я стал изучать образ жизни людей из разных слоев общества Чарльстона. Я бывал везде; встречался с людьми разного общественного положения и профессий, исследовал самые «грязные» погребки и бывал гостем в видных домах.
Чарльстон был маленьким городом, в котором насчитывалось около 70000 населения. Я обнаружил в его скромных границах усредненный профиль Америки. Со средним и более высоким социальными слоями и, в меньшей степени, с несколько более низким слоем я уже в известной мере был знаком. Но те нижние слои, которые я теперь изучал, просто открывали мне глаза. Я имею в виду не бедняков с простым достоинством, делающим неуместным ярлык «низшее сословие», а людей, часть которых действительно богата, однако духовное убожество обрекло их на жизнь в атмосфере преступной алчности. Среди людей такого рода были владельцы и содержатели грязных ночных клубов [В период их запрета. — Прим. перев.], служивших ширмой для еще более запретных игорных залов наверху и, видимо, иных тайных махинаций. От этих людей исходила почти видимая аура бесчестности, холодной жестокости и зла, их состояния делались на эксплуатации человеческого отчаяния.
Не менее жалкой была жизнь завсегдатаев таких мест. Они приходили туда за тем, что могли получить. В их разговорах отражалась их черствость; их грубый смех трещал как лед. Такие люди вечно были бездомны — если не на самом деле, то в сознании. Эти мужчины и женщины почти бесцельно переезжали из города в город в поисках временной работы и таких же мимолетных удовольствий; лица, чей характер терял очертания в тумане алкогольных испарений; супруги, чья семейная жизнь разрушилась под ударами отбойного молотка непрерывных раздоров; одинокие люди, которые слепо пытались найти в этом разгуле человеческого равнодушия хотя бы слабый проблеск дружбы.
Везде я видел одиночество и опустошенность. Вот где, думал я, материал, на базе которого были написаны бесчисленные пьесы и романы. Откуда такое исключительное увлечение негативизмом? Неужели великая литература — это всего лишь то, с чем приходится мириться? Кто может получить нечто стоящее от обнажения пустоты и безнадежности?
И все же это несомненно было частью жизни и в духовном плане благотворно подействовало на меня. Это дало мне понять, насколько может деградировать человек, и придало остроту стремлению к реализации собственного потенциала.
Наконец я предпринял новую попытку ходить в церковь. Я даже вошел в церковный хор, но вскоре обнаружил, что меняю один вид бесплодия на другой. Без сомнения, атмосфера церкви была более здоровой, но очень чопорной; она сильнее препятствовала любой возможности достичь более высокого совершенства.
Цивилизованный человек гордится тем, насколько он опередил в своем развитии первобытного дикаря. Он снисходительно смотрит на культуру племен за их обычай наделять деревья, ветер, дождь и небесные тела человеческими свойствами. Теперь, когда наука, используя прозаическую терминологию, утратив чувство благоговения, объяснила все, современный человек считает себя мудрее. Однако я не уверен, что он заслуживает поздравлений. Поражает то, что, ослепленный собственными технологическими достижениями, он исповедует лишь новый вид суеверия, гораздо менее привлекательный. Став слишком прагматичным для богослужения, он забыл, как следует общаться. Вместо того чтобы почувствовать связь с окружающей Вселенной, он отгородился от нее бетонными «джунглями», кондиционерами и музыкальными комбайнами, самовосхвалением и шумными увеселениями, решением бесчисленных проблем, которые реальны для него, только поскольку он сам считает их таковыми. Он словно струна скрипки без резонатора. Жизнь, отделенная от более широких реалий, становится пустой и бессмысленной.
Современная технология отчуждает нас от Вселенной и друг от друга. Хуже всего то, что она отчуждает нас от самих себя. Она направляет всю нашу энергию на простое манипулирование вещами, пока мы сами не обретем почти те же качества, что у вещей. Как много написано современных пьес и романов, в которых люди идеализируются за их способность действовать с точностью, бесчувственностью и эффективностью машины. Нас учат вести себя в этом мире как невоспитанных гостей, пожирающих угощения нашего хозяина, не даря ему в ответ ни слова благодарности. Таково наше отношение к природе, к Богу, к самой жизни. Мы обедняем себя, а потом воображаем, что бедна Вселенная. Мы лишаем собственные жизни смысла и потом называем саму жизнь бессмысленной. Ограниченные своим неведением, мы возводим в догму невежество. И тогда в этом «цивилизованном» невежестве мы обращаемся к религии и к Самому Богу, как будто ему следует следить за своими манерами, если он желает быть достойным места на наших алтарях.
Примерно через месяц плавания в водах общественной жизни Чарльстона я наконец решил, что достаточно узнал те слои общества, члены которого казались по крайней мере столь же невежественными, как и я. Ни один из моих новых знакомых не внес позитивного вклада в мой поиск смысла. А что касается «местного колорита», то признаюсь, что мне пришлось видеть слишком много коричневых и серых тонов.
Конечно мой «пуризм» сам по себе содержал определенные элементы самодовольства. Если бы я не был столь критичным в своих отношениях с другими, то мог бы рассчитывать на более возвышенное общение с людьми. Или обнаружил бы в людях, с которыми встречался, более высокие душевные качества, чем ожидал. С другой стороны, я взял за правило встречаться с таким множеством различных типов людей как раз для того, чтобы преодолеть жесткость собственного характера.
К концу лета я покинул свой пансион и поселился в небольшой квартире на Трэд-стрит, 60. Здесь я начал писать одноактную комедию под названием «Религия в парке». Эта грустная и в то же время смешная пьеса о женщине, которая хотела вести религиозный образ жизни и страстно слушала наставления священника, а он, придавая особое значение религиозной пристойности, охладил ее религиозные чувства. Тем временем встретившийся ей бродяга вновь воспламенил ее религиозное рвение рассказами о святом, который, как он утверждал, избавил его от хромоты. Вот, наконец, где было то, что она искала: пережитая и испытанная религия, а не просто следование обычаям общества и теоретическим догмам!
Увы, в конце концов этот бродяга оказался мошенником. Алкоголик просто придумал эту историю в надежде выманить несколько долларов.
Надежда этой женщины и последующее разочарование отражали мои собственные духовные искания и скептицизм, который продолжал препятствовать моему истинному вступлению в сферу религиозной жизни.
Интересно, что в моей одноактной пьесе «святой» (в соответствии с рассказом бродяги) жил в Калифорнии — том самом штате, где я впоследствии встретил своего гуру.
