Заходер и все-все-все… - Заходер Галина Сергеевна
А он обиженно отворачивал от меня лицо, потом начинал улыбаться и, наконец, говорил, что «так и быть», прощает меня. Оба смеялись.
Была у него одна фраза, которую он частенько, в назидание мне и другим, цитировал: «Злость жены искажает лице ея и делает злобным, как у медведя». (Не совсем уверена, но, кажется, это притчи Соломоновы из Библии.)
В дневнике Бори за 1969 год есть такая зарисовка.
Он: — За тобой всегда должно остаться последнее слово…
Она: — Нет, не всегда!
И оба засмеялись.
В моей повести о животных нашего дома, которая называется «Старый дом и его обитатели», есть главка, посвященная одной нашей размолвке.
Джимми нам сразу понравился. Да и как мог не понравиться этот маленький изящный пинчер на высоких стройных ножках, который так ласково и преданно смотрел нам в глаза, явно давая понять, что всю свою собачью жизнь мечтал о встрече именно с нами. Только бесчувственный человек мог отказать в чем-нибудь такой прелестной и такой беззащитной собачке. И мы не отказали — он уехал с нами.
Переступив порог, Джимми, не дожидаясь приглашения, сам с безошибочным чутьем выбрал для себя самую большую комнату — нашу гостиную. Мы снова не посмели отказать маленькой собачке в такой малости. В большой комнате он занял большой диван, а на нем — самую большую подушку. До него ни одна собака не имела права залезать без приглашения на диван или кресло.
И тут я почувствовала, что мне не очень нравятся большие притязания маленькой собачки… Но попытка восстановить прежний порядок окончилась ее победой: Джимми закатил такую истерику, что мне пришлось отступить, то есть уступить, лишь бы не расстраивать бедную собачку. Пусть спит, где хочет.
Миниатюрность Джимми в сочетании с таким сильным характером вызывала у нас улыбку и желание подтрунивать над ним. Как-то само собой его имя претерпело некоторые изменения: мы стали в шутку — сначала в шутку! — делать ударение, вопреки правилам грамматики, на согласной букве — Ч-жимми.
Ч-жимми, быстро освоив диван, решил, что не только комната, но и вся мебель принадлежит ему, и, чтобы никто в этом не мог усомниться, стал регулярно метить ее единственно доступным кобелям способом. И не сомневайтесь! Ему, конечно же, приглянулся самый большой предмет обстановки — наш старый-престарый рояль «Беккер». Ежеутренне он подходил к его толстой ножке и поднимал на нее свою — тонкую… Он так старательно соблюдал этот ритуал, что очень скоро в комнате явственно запахло зверинцем. Поняв, что отучить его от этой привычки невозможно, я, пытаясь хоть как-то спасти положение, обертывала ножку рояля бумагой, а на ковер под нее стелила клеенку. Каждое утро, еще не проснувшись толком, словно сомнамбула, брела в гостиную и, встав на колени возле рояля, принюхивалась-приглядывалась…
У меня всякий раз надолго портилось настроение, когда обнаруживала свежие пометки.
Как-то в эту минуту поблизости оказался Боря и, что называется, попал под горячую руку: все мое раздражение вылилось на него. В ответ он резонно заметил: «Ну что ты сердишься, ведь это же не я писаю на рояль…»
Я расхохоталась, и мое огорчение из-за этой злосчастной ножки улетучилось раз и навсегда.
Иногда мне было достаточно вспомнить фразу: «Ну что ты сердишься, ведь это же не я писаю на рояль», — чтобы, рассмеявшись, закончить размолвку.
Неудачный обед или отдельное блюдо тоже могли стать причиной огорчения, и не только потому, что, как всякий нормальный человек, Боря любил вкусно поесть. Скорее всего, потому, что нарушение кулинарной традиции он рассматривал как ошибку в собственном сочинении.
Помню, подала я «судак по-польски», но соус, вопреки правилу, сделала без растертого в нем крутого яйца. Боря помрачнел и спросил: «Почему?» Почувствовав себя виноватой, начала оправдываться: «Ты сегодня уже ел яйцо, второе тебе нельзя». (Надо сказать, это и была истинная причина.) — «Тогда не надо было делать это блюдо», — мрачно изрек он.
Стремясь в любой работе к совершенству, он хотел видеть это и в других, каким бы делом они ни занимались, — даже если готовили обед.
В заметках под названием «История моих публикаций» Борис пишет, что у него был период, когда все, что, как выражались в старину, «выходило из-под моего пера», настолько меня не устраивало, что из-под оного пера не выходило. Иными словами, я вообще перестал писать.
И дело осложнялось:
Прежде всего тем, что я, увы, по натуре то, что называется перфекционист. Т. е. человек, который изо всех сил добивается совершенства в том, что делает. Должен сказать, что качество это весьма неудобное — в первую очередь для его обладателя. Оно сильно осложняет работу, а следовательно, и жизнь.
Выдержка из записок за 1976 год:
Старый анекдот о портном Шафране сейчас уже не анекдот.
Наш дипломат за границей, в Варшаве, приглашает портного. Тот долго не решается, но наконец, набравшись храбрости, спрашивает: «Извините, кто шил ваш фрак?» — «Сам Шафран», — с гордостью отвечает дипломат. «A-а! Сам Шафран. Извините — кто товарищ Шафран по специальности?»
В наши полные самодеятельности дни этот вопрос прямо висит в воздухе. Читаешь книгу — хочется спросить: «А кто по специальности автор?» — и т. д. и т. д.
А уж когда дело касается решения гос. проблем!..
Гете говорил, что ненавидит всякий дилетантизм как смертный грех…
А солнце, цветы, земля, времена года, соловьи — все работают профессионально и по старинке.
Но зато малейшая удача в каком-нибудь деле и даже на кулинарном фронте вызывала у него поэтический подъем, и он посвящал мне или любому мало-мальски удавшемуся блюду свои экспромты:
Особенно удавались мне «скоропостижные», как называл их Борис, супы. Главная моя заслуга была в том, что я чувствовала гармоничное сочетание продуктов и практически «из ничего», когда это было нормой нашей жизни, создавала кулинарные фантазии. Друзья до сих пор вспоминают наши молочно-шампиньонные, крапивные или протертые овощные супы, борщи, приправленные соком красной смородины. И посвящения мне были самой большой наградой.
Приведу заметку, которую я подготовила для 16-й полосы «Литературной газеты» (от 21 марта 2001 года).
В записной книжке, которую я завела в тот год, когда мы поселились в деревне, словно винегрет, собраны самые разнообразные сведения: записи текущих расходов, заметки о сроках посева и всхода редиса, который, как правило, не удавался, время прилета скворцов или вылета птенцов жулана-сорокопута, свившего свое гнездо в зарослях сирени.
