Сергей Павлович Королев - Ребров Михаил Федорович

Все шло успешно, во многих свершениях того времени — ум и сердце талантливого инженера-организатора из Подлипок. Но «пятый пункт» в анкете позволил кое-кому выступить с намеками о «темных связях» директора секретного НИИ с «безродными космополитами», хотя тот никогда не скрывал, что является членом Президиума Советского антифашистского еврейского комитета. Возглавлял эту общественную организацию известный артист и режиссер Соломон Михоэлс, погибший при странных обстоятельствах. Директора НИИ-88 в августе 1950 года освободили от работы, некоторое время продержали в резерве, а затем отправили в Красноярск директором завода № 1001 им. Ворошилова. На этом артиллерийском предприятии он проработал недолго: в январе 1953 года его арестовали.

Королев знал, что Гонор, когда над ним начали сгущаться тучи, попросил Устинова принять его для откровенного разговора. Таких просьб было несколько, но министр уклонялся от встречи под разными предлогами. На Лубянку Гонора увезли ночью — так обычно «брали» в те годы. Обвинение предъявили сразу: шпионаж, вредительство, работа на западные разведки. Уточнили: 58-я статья, наказание — высшая мера, но чистосердечное признание и раскаяние могут смягчить приговор.

Бесконечные допросы, угрозы, предложения подписать протокол. Он отказывался, требовал доказательств, упорно стоял на своем: «Я ничего подписывать не буду». И это спасло его. Вскоре умер Сталин, допросы прекратились, его никуда не вызывали, никто не заглядывал в его «одиночку». Так продолжалось две или три недели. Потом снова изнурительные ночные допросы. Тогда и услышал странный вопрос: «Как бы вы отнеслись к известию, что товарищ Сталин серьезно заболел?» Он ответил без колебаний: «Болезнь Сталина — большое несчастье для страны». Выдвиженец вождя не смел даже предположить, что «борьбу с космополитизмом» начал именно «Сам».

Прошла еще одна неделя «тишины», и его доставили в кабинет Берия, в тот самый, где многократно бывал он во время войны и после, когда занялся ракетными делами. Начал сам, прямо с порога: «Почему мне, коммунисту и патриоту, предъявляют гнусное обвинение? Разве я не честно работал все годы?» Берия ответил с ухмылкой: «Ошибка вышла, я вызвал машину, сейчас тебя отвезут домой». А на следующий день его обнимал Устинов, сожалел, качал головой, спрашивал, где бы он хотел работать после лечения и отдыха.

«Как могут меняться люди, — подумал про себя Королев. — То они предают своих же, то спасают чужих».

Пройдет четыре года, и в 1957-м Глушко и Королев направят письмо в редакцию Большой Советской Энциклопедии. Речь в нем шла о А. Г. Костикове, о его сомнительном авторстве в разработке ряда конструкций, о судьбе Лангемака и других сотрудников РНИИ. Словом, о чести и бесчестии. Нет, они не защищались, они хотели и требовали правды. Впрочем, инициатором письма был Валентин Петрович Глушко. Королев убеждал себя: Колыму, тюрьму и прочее надо забыть, вычеркнуть из жизни, из памяти, из сердца. Порой ему казалось, что это удалось, но случалось, что память вдруг высвечивала прошлое с такой ясностью, что становилось не по себе. Глушко всегда помнил всё и всех. У него хранилось множество весьма интересных свидетельств и документов. И до конца жизни он продолжал их собирать.

Им легче дышалось после разоблачения и ареста Берия. Не так угнетали неудачи на испытаниях, которые порой шли черной полосой. Вот только неизвестно, какие рубцы остаются в душе конструктора, старающегося делать вид, что ровным счетов ничего не стряслось, что он не сломлен и будет продолжать начатое. Такие люди уверены, что для их работы нужны фантазия, право на риск, на эксперимент да и просто время, чтобы «довести ракету до ума».

ГЛАВНАЯ ЗАДАЧА

Их называли «Два К». Один делал атомную бомбу, другой — баллистические ракеты. Они часто переговаривались по телефону. И хотя у каждого был аппарат спецсвязи — «кремлевка», разговоры носили иносказательный характер, понятный лишь им двоим. Бомбу, а точнее — атомный заряд, называли «штучкой» или «гостинцем», ракету — «экипажем». При личных встречах, с глазу на глаз, говорили «открытым текстом», мечтали, спорили, не во всем соглашались.

Приблизительно в 1950 году (точную дату установить не удалось) Королев приехал к Курчатову в институт. Обсуждали весовые и габаритные характеристики боевого атомного заряда, возможности ракеты, сроки предстоящих испытаний. Как-то незаметно перешли на «ты». Королев спросил:

— Можно ли уменьшить бомбу по массе и размеру?

— Со временем мы это сделаем, — ответил Курчатов.

— Ракета не самолет, — продолжал Королев, — десять тонн — это очень много.

— Ну, зачем десять, — улыбнулся Курчатов. — Пять!..

— Пять тоже много… Речь-то идет о межконтинентальных расстояниях…

Потом они перешли на другую тему.

— Ты все говоришь: ядерное горючее, энергия. А нельзя ли использовать это горючее для ракет?

— Нельзя, — ответил Курчатов. — Нельзя накладывать одну трудность на другую…

— Почему? — перебил Королев.

— Мы на той стадии, — ответил Курчатов, — что об этом думать рано.

Королев молчал и хмурился. Затем сказал:

— А я полагал, что мы ушли вперед.

— К сожалению, нет. Одни сплошные минусы. Технически реализовать эту идею очень сложно, она пока в будущем.

Королев не отступал:

— «Пока» носит неопределенный характер…

В те годы зарубежные и отечественные технические и научно-популярные издания пестрили материалами об атомных самолетах и ракетах. Это чем-то напоминало начало тридцатых годов, когда всевозможные доклады, лекции, диспуты о межпланетных полетах создавали впечатление, будто уже завтра, ну в крайнем случае послезавтра космический корабль унесет желающих на Марс. «Аэлита» Алексея Толстого не всем казалась тогда романом сугубо фантастическим.

То же происходило с информацией об атомных силовых установках для самолетов и ракет. Публиковались всевозможные схемы двигателей, приводились ожидаемые характеристики, о трудностях, сопряженных с постройкой таких двигателей, говорилось в оптимистических тонах. Научно-популярные статьи, в коих чаще всего было много упрощений и мало науки, отражали тем не менее подлинный интерес ученых и конструкторов к новой проблеме. Встречались и весьма серьезные публикации.

Королев внимательно прочитал книгу Р. Мэррея «Введение в ядерную технику». Особо заинтересовавшие места подчеркивал карандашом, перечитывал, размышлял. Перспективы открывались огромные, но Курчатов охладил его пыл.

В конце разговора снова вернулись к ракете для доставки ядерных зарядов.

— С политической точки зрения, — говорил Курчатов, — нужна большая дальность и большая грузоподъемность.

— С политической… — Королев сделал паузу. — Ракета подчиняется иным законам.

Курчатов рассмеялся:

— Понятно, что иным. Атом — он тоже живет по своим законам. Вроде бы маленький, а бомба получается огромная. Пока огромная. Пока…

— Мы скоро начнем испытания одного изделия, которое можно будет использовать для твоего атома.

— Когда? — оживился Курчатов.

— Через пару лет. Точнее — в 1953-м…

В том же году произошло еще одно событие, которое определило многое в судьбе королевских ракет Р-5 и Р-7. 12 августа 1953 года прошли испытания первой водородной бомбы. Ее конструкция была на удивление компактной и вполне вписывалась в бомболюки тяжелых бомбардировщиков. А вот радиус действия этих самолетов был ограничен, требовалось новое средство доставки термоядерного заряда к цели.

Вскоре состоялась встреча генерал-полковника В. А. Малышева (он был назначен министром среднего машиностроения), И. В. Курчатова, Ю. Б. Харитона, К. И. Щелкина и Н. Л. Духова с руководством ОКБ-1. Королев рассказал о возможностях межконтинентальной баллистической ракеты, назвал и примерную дальность — шесть — восемь тысяч километров. «Годится, — не скрывал удовлетворения новый министр. — Сколько же может весить такая ракета?» Цифра, которую назвал Королев, тоже произвела впечатление: 170–180 тонн. «А поднять?» — самый щекотливый вопрос. «Примерно три тонны», — ответил Королев, чем вызвал разочарование «атомщиков».