Джон Фаулз - Дневники Фаулз
19 мая
Канн. Компания «Коламбиа» выслала за нами в аэропорт машину. Сам и Том Стерн уже прибыли: Сам беременна и выгляди! чуть раскованнее, чем обычно, а ее «grand athlete de mari»[823], Kat назвала его одна каннская газета, бестолково суетится вокруг всячески пытаясь угодить ей. Мужья кинозвезд, как на подбор, — полулакеи-полуальфонсы. Причина, должно быть, в чем-то на подобие духовной импотенции; не отсюда ли их легко узнаваемая манера общаться, прозрачно намекая на собственную роль г делах («Я работаю над проектом совместно с таким-то…» — из чего следует лишь: «Вчера у нас состоялся телефонный разговор ж полминуты: он позвонил, жену не застал и извинился за беспокойство»); склочность по отношению к обслуживающему персоналу (привычка играть роль дворецкого), сменяющаяся экзальтированным подобострастием? По общему мнению, Стерн настолько невоспитан, что их союз продлится недолго. Я по-прежнему сочувствую Сам, как и большинство других, кто его недолюбливает.
Таксист в аэропорту. Идеальное воплощение данного человеческого типа. «Разумеется, я знаю все здешние развороты». («Разворотом», насколько можно судить, тут именуется «кратчайший путь».) «Помните, мадам, когда мы отъехали от вашего дома…» Слова «сэр» и «мадам» произносит подчеркнуто значительно, словно желая навсегда пригвоздить вас к занимаемому месту в социальной иерархии. В конце концов они начинают внушать страх, эти образцовые слуги.
В Ницце Сам встречает толпа репортеров; затерявшись позади, мысленно готовимся к тому, чтобы вновь оказаться в мире, где звезда — все, а творец — ничто. Но, как бы то ни было, этому творцу предоставляют прекрасный номер в пентхаусе отеля «Мажестик» с видом на набережную Круазетт, порт и Эстерель. Звезд и столпов киноиндустрии по большей части расселяют в «Карлтоне», но между «Мажестиком», «Мартинесом» и «Карлтоном» ни на минуту не прерывается va-et-vient[824]. Вид из нашего номера: пальмы, флаги, рекламные щиты, отливающее алмазно-голубым блеском море, яхты; все дрожит, поблескивает, колышется в солнечных лучах. Канн — как на полотнах Дюфи.
С моря и песчаного пляжа набережную Круазетт обволакивает ambre solaire[825]. Старлетки принимают картинные позы, фотографы приникают к глазкам камер, взыскуя экстравагантных ракурсов, а прохожие без тени замешательства застывают на тротуаре и глазеют. Кое-кто из стариков, явные вуайеристы, даже вооружился биноклем.
В день прибытия мы оказываемся предоставлены самим себе, и нас исподволь снедает досада. Публичность — недуг заразительный, а симптом постепенного выздоровления от него — смутное беспокойство. Спускаемся вниз, к старому порту, к Франции. Ибо набережная Круазетт — понятие в гораздо большей степени калифорнийское, нежели французское. Но стоит выйти за ее пределы, и даже режущиеся в петанк матросы в порту кажутся сплошной массовкой. Киношная невсамделишность лезет из всех щелей.
20 мая
«Карлтон». Толкучка миллионеров. Весь киномир фланирует между terrace[826] и plage[827]. «Проекты» кочуют со стола на стол. Все в постоянном напряжении, и контраст между морем и лихорадочной потребностью делать бизнес чем-то напоминает кисло-сладкую еврейскую кухню.
Вот поднимается с места поздороваться с нами Франкович. За ним супруги Кон, а затем и Уилли, тугой на ухо и хитрющий, как всегда. Все они — с непостижимым простодушием — полагают, что у фильма отличные шансы на первую премию. На данный момент он — любимое дитя студии «Коламбиа». Не то чтобы он стал хоть на йоту лучше, нежели был изначально, но по голливудским меркам незауряден. Всплывают имена Сюзанны и Джада. Оказывается, несмотря ни на что, они тоже прилетели. Мы сидим в пляжном ресторанчике, где столуется пресса, и вот они появляются: Сюзанна, колючая как обычно, и Джад, нервный и взъерошенный.
Напяливаю белый смокинг, и мы направляемся на показ «Коллекционера». Вспышки блицев, известность, шум… На сей раз он понравился мне больше, но в художественном плане острые углы фабулы смягчены. На гала-ужине после показа краем уха слышу, как Уилли капает на мозги директору фестиваля по рекламе Креренну:
— Il faut expliquer aux jures que…[828].
И так далее и тому подобное. Какой смысл вкладывали создатели в фильм, почему не удалась пресс-конференция… Креренн согласно кивает, низенький человечек с розовыми щечками и безжалостными темно-серыми, как кожа акулы, глазами.
Гала-ужин. Сюзанна вскакивает и выходит из зала. Джад устремляется за ней. Мы остаемся — наедине с шампанским и клубникой.
На показе Уилли представил меня бегуме[829] Ага-Хан:
— L’auteur[830].
Она окинула меня взглядом, помедлила в поисках слова, затем вымолвила:
— А-а.
21 мая
Робер Оссейн выражает желание этой же зимой поставить в Париже и сыграть главную роль в «Коллекционере». Худой, коварного вида молодой человек с живыми черными глазами. Да, отвечаю. Всем кажется, что это недурная идея. Говорят, Оссейн обладает незаурядным влиянием, пробивной силой[831]. Но мне он импонирует потому, что я чувствую в нем приземленность Клегга.
Николас Рэй. Не сделаю ли я для него разработку «Дьявола и докторов» — произведения Дилана Томаса об анатоме Ноксе, Берке и Хаэре? Рэй — высокий, седовласый, на редкость застенчивый и нелюдимый. После первых «хороших фильмов» лет десять подряд снимает плохие. Демонстрируя мне ничего не говорящие поспешные рисунки, сбивчиво излагает свою идею совмещения трех планов в одном кадре — дабы, по его мысли, одновременно показать на экране три стадии развития сюжета. Однако во всем, что имеет непосредственное отношение к Ноксу, он уклончив, чересчур уклончив. Начинаю смутно улавливать, к чему он стремится: создать нечто экспрессионистское, историческое, в манере Бергмана. Но тут он на полуслове обрывает фразу и умолкает. Встает, садится, ложится на кровать, не вынимая изо рта недокуренную сигарету «Голуаз». Под полуопущенными веками задумчиво поблескивают голубые глаза. В комнате тяжело повисает продолжительное молчание.
— С ним трудно работать, — комментирует Джад.
До двух ночи перечитываю синопсис Нокса: местами хороший, местами никудышный и так далее. Он настолько эпатажен, что решиться ни на что не могу. Наутро еще раз встречаюсь с Рэем. Еще меньше определенности, еще более гнетущее молчание. Во вторник он позвонит мне из Мадрида.
22 мая
В Сен-Тропе с Джадом и Сюзанной. Дни в их обществе летят так быстро, так бездарно, что все удовольствие пропадает, уступая место несварению желудка — в буквальном и фигуральном смысле слова. Идиллический завтрак в Сент-Огюльфе[832], где, будь моя воля, я остался бы на весь день. Но С. и Дж. только порхают из городка в городок: не успев насладиться выбором блюд в одном ресторане, спешат в другой, из одного квартала дорогих магазинов перебегают в следующий. И при этом даже удовольствия не испытывают, разве что на минутку. Особенно Джад: как типичный американский еврей, он только тем и занят, что сетует на манию бессмысленных покупок.
