Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста
— Вам послание из Москвы…
Через час-другой я был в редакции, где уже все знали, что мне пришло письмо от Тони Крупеневой. Взяв у Шумилова конверт, увидел, что он уже распечатывался, но на нем стоял штамп: «Просмотрено военной цензурой», и укорять «почтмейстера» не было оснований. Тоня благодарила меня за экземпляры «Мужества» и передавала поклоны от подруг, от мамы и сестры Зины, желала доброго здоровья и просила беречь себя. Я был безмерно рад письму, перечитывал его, спрятавшись в кабину грузовика. Здесь меня разыскал Поповкин.
— Ваня, я слышал, что ты получил письмо от Тони Крупеневой. Это правда?
— Правда! Но почему об этом осведомлена вся редакция?
— Не военная же тайна, — засмеялся Поповкин. — У меня к тебе просьба.
— Слушаю, Евгений Ефимович.
— Напиши Тоне: не сможет ли она подыскать нам корректора и радиста?
О том, что у нас не хватало корректоров, я знал. А о радисте, который принимал тассовские передачи для газет, услышал впервые: у нас был опытный радист воентехник Шилин, обаятельный, всегда улыбающийся человек с прокуренными до желтизны зубами, темным скуластым лицом и прищуренными глазами. По возрасту он мне казался самым пожилым в редакции.
— А где же наш Шилин? — удивился я.
— Арестовали вчера, — хмуро ответил Поповкин. — Какая-то сволочь настучала в особый отдел, что он по ночам слушает немцев, а потом якобы рассказывает содержание их радиопередач.
Забегу вперед и скажу, что Шилин провел в лагерях много лет. После войны, не будучи на свободе, переписывался, кажется, с бывшим нашим военным цензором майором Михаилом Семеновым, которому сообщил, что его оговорила какая-то «рыжая сука» из тыловых отделов армии. Вскоре после возвращения из лагерей (жил он где-то на Урале) Шилин умер, и подробности его трагической участи остались для нас тайной.
Разговор с редактором получился невеселым. Он еще сказал, что радиста временно заменяет шофер Саша Каменецкий, благо прием тассовской информации дело нехитрое…
В этот же день я написал Тоне письмо, на которое вскоре получил ошеломивший меня ответ: «Я сама готова приехать на фронт. Грамотности для корректорской работы у меня хватит…» Тоня перед войной закончила десятилетку, поступила в Бауманский институт, потом ее мобилизовали на окопные работы… Словом, учеба была прервана…
Я кинулся в землянку Поповкина, дал ему прочитать письмо, и, пока он размышлял над ним, мне чудилось, что время остановило свой бег.
— Как ты относишься к этому предложению? — Темные, маслянистые глаза Евгения Ефимовича откровенно смеялись. — Ведь ты единственный холостяк в редакции, а войне конца-краю не видно.
— В огороде бузина, а в Киеве дядька, — обидчиво ответил я. — Нам нужен корректор, и было бы логичным послать меня за ним в Москву.
— Неразумно, — уже серьезно сказал Поповкин. — Сейчас Репников и начальник издательства майор Яскин получают в Москве нужные нам шрифты и оборудование для цинкографии. При них полуторка. Надо дать телеграмму Репникову…
Мне пора было уезжать на свой корпункт, но я под разными предлогами продолжал околачиваться в редакции, тем более что мой репортерский блокнот казался неисчерпаемым: в нем было множество записанных на переднем крае рассказов солдат, сержантов, офицеров о подвигах, интересных эпизодах и ситуациях. Под каждым из них — роспись рассказчика, что по тем временам давало право писать заметки, статьи, репортажи от их имени. Оккупировав землянку Репникова, я неутомимо трудился над материалами для газеты, хотя знал, что в таком количестве они, тем более устаревшие, не нужны.
В один из ближайших дней в лес, на территорию редакции, въехал грузовик. Пока он разворачивался, чтобы стать под деревья, из землянок, домиков, из машин-цехов высыпал весь редакционный люд. Еще бы: Яскин и Репников привезли новые шрифты, оборудование для цинкографии и новую корректоршу, всем известную по нашей газете Тоню Крупеневу.
По долгу «старого знакомого» я помог Тоне выбраться из кузова грузовика и передал ее нашим девушкам — наборщицам Кате и Наде Анисимовым (сестрам), корректорше Наташе Легздинг, машинистке, поварихе (имен последних не помню). Они тут же увели Тоню устраиваться в свой женский домик, а я демонстративно отбыл на корреспондентский пункт.
Тоню всей редакцией откармливали, урезая свои пайки. Я бросил курить, чтобы, как полагалось, вместо папирос получать плитку шоколада на неделю…
Корректором Тоня оказалась пока не ахти каким. В первом же номере газеты, которую она вела вместе с Наташей Легздинг, оказались перепутанными подписи под тассовскими фотографиями. Под снимком, на котором подростки изучают автомобильный мотор, утверждалось: «Телята на казахстанских пастбищах». А под телятами: «Фезеушники познают тайны автомобильной техники». Вину за такую оплошность взял на себя метранпаж сержант Саша Кулешов, сказав, что во время правки полосы перепутал местами клише.
Это, напоминаю, был декабрь 1942 года. А в апреле 1943-го нашу 27-ю армию начали перебрасывать с Северо-Западного фронта в Степной военный округ, который в скором времени стал Степным фронтом.
16Наш «политотдельский» эшелон, в который погрузились редакция и типография «Мужества», на неделю задержался на железнодорожных путях подмосковной станции Сходня. С разрешения Поповкина мы с Тоней поехали в Москву навестить ее мать и сестру Зину. Они к этому времени переехали на Можайское шоссе в капитальный многоэтажный дом, но опять же в коммунальную квартиру.
Нина Васильевна меня не узнала и встретила встревоженным взглядом. Лицо у меня было темное от загара и обилия веснушек, густая шевелюра отливала рыжиной, и был я уже не батальонным комиссаром, а, после введения погон и переаттестаций, капитаном.
— Мама, не узнаешь? — спросила Тоня у Нины Васильевны. — Это Ваня Стаднюк… тот самый… Мы решили пожениться…
Нина Васильевна села на диван и горько заплакала.
— Мама, мне девятнадцатый год! Я самостоятельный человек, — Тоня обняла маму за плечи.
— А загс? — прошептала Нина Васильевна.
— Какой на фронте загс?!
— Сейчас же идите в загс, иначе видеть вас не хочу!
Мы с Тоней вышли на Можайку. Где же искать загс? Спрашивать у прохожих было стыдно: война, люди получают похоронки, а мы, как придурки, озабочены загсом.
Подошел я к постовому милиционеру и со смущением спросил, как пройти к ближайшему загсу. Он засмеялся и сказал:
— Шутите, товарищ капитан?! А если всерьез, то не знаю.
С трудом, испытывая жгучую неловкость, разыскали мы загс Свердловского района Москвы (кажется, на улице Герцена, ближе к Манежу). В комнате, куда мы зашли, сидел за столом пожилой мужичок с бородкой и в очках.
