Грэм Робб - Жизнь Бальзака
С приближением зимы Бальзак начал тратить почти все свое недельное пособие на дрова, чтобы можно было работать всю ночь. При свече он бился над александрийскими стихами, запихивая свои мысли в двенадцатисложные строфы. Его согревали мечты: «Ничто, ничто, кроме любви и славы, не может заполнить огромного пространства в моем сердце». «Если я не гений, мне конец, – писал он Лоре. – Мне придется прожить жизнь посредственности, задушенной своими желаниями»… «Если в Вильпаризи случайно продается гениальность, купи мне столько, сколько сможешь… она мне отчаянно нужна!»171
Спустя полгода, весной 1820 г., «Кромвель» был окончен – все 1906 строк. Бальзак отвез свое творение в Вильпаризи и зачитал вслух родным и друзьям. Через два часа – если он прочел им всю пьесу – последовало смущенное молчание. Родные вынесли вердикт, дружно зевая.
Г-же Бальзак хотелось получить мнение специалиста по поводу того, что она считала своим капиталовложением. Оноре так усердно трудился, что результат должен обладать некоторой ценностью. Лора как раз собиралась выйти замуж за молодого инженера по имени Эжен Сюрвиль172. Сюрвиль попросил профессора Андрие, своего старого преподавателя из Политехнической школы, прочесть рукопись, которую для него переписала г-жа Бальзак. Через несколько дней Лора с матерью нанесли профессору визит. Совершив трогательный поступок, преступление из преданности, Лора выкрала лист бумаги, на котором Андрие делал свои пометки, и таким образом сохранила для потомства первое авторитетное мнение о творчестве Бальзака: «Автору следует заниматься всем, чем ему хочется, только не литературой»173.
После такого отзыва Бальзак, как язвительно замечает Лора, все же не повесился. Подобно своему отцу, он обладал замечательной способностью верить, что его первоначальный замысел был правильным. Когда Бернар Франсуа услышал о человеке, который предавался всем мыслимым порокам и все же дожил до 100 лет, он заключил: «Что ж, очевидно, он сильно сократил свою жизнь!»174 Оноре пришел к выводу, что он просто не создан для написания трагедий. Оказалось, что точно так же считал и ученый Андрие. Когда г-жа Бальзак вернула украденную записку, он сказал ей, что, при хорошем руководстве, ее сын вполне мог бы стать писателем, но только не драматургом175. Впоследствии еще несколько современников Бальзака выразят такое же мнение.
Два года спустя сам Бальзак признал, что «Кромвель» был «никудышным» и его даже нельзя назвать «эмбрионом»176. И все же, как ни тянет согласиться с мнением создателя, в каком-то смысле «Кромвель» стал чудом. Бальзак взялся за что-то настолько противоположное своему гению, что его стремление добиться успеха гораздо важнее самой пьесы. Читая «Кромвеля» и сравнивая его с поздним творчеством Бальзака, невольно вспоминаешь лосося, плывущего против течения на нерест. В 1820 г. всем, кроме самого автора, казалось, что рыба избрала не то направление.
Между тем тогда Бальзак почти случайно сделал несколько интересных открытий. Проведя столько времени с философами и драматургами прошлого, нельзя не подчиниться их условностям или не преклониться перед их недостижимым совершенством. Он утешал свой разум, читая романы, которые покупал в Пале-Рояле или брал в читальнях. Разумеется, романы оказывались напрасной тратой времени – книги, написанные в основном женщинами, читали слуги. Для человека образованного было что-то глубоко безнравственное в том жанре, где автору позволялось говорить обо всем без обиняков. Романы, как провозглашается в «Лексиконе прописных истин» Флобера, «развращают массы», или, как за полвека до Флобера любил говаривать отец Бальзака, «романы для европейцев – все равно что опиум для китайцев»177.
В «Человеческой комедии» есть несколько сцен, в которых Бальзак показывает, что происходит с обычными людьми, когда они принимают дозу этого литературного опиума. Например, жена нотариуса в «Модесте Миньон» (Modeste Mignon) решает попробовать то, что она считает английским романом, – «Паломничество Чайльд-Гарольда»:
«Не знаю, может быть, виноват переводчик, только меня начало мутить, в глазах зарябило, и я бросила книгу. Ну и сравнения же у него: скалы рушатся как в беспамятстве, война – это лавина. Правда, там описан путешествующий англичанин, значит, можно ждать любых чудачеств, но это уж чересчур… а сверх того, в книге слишком много дев, просто терпения не хватает!»178
Вспоминая, как начинал он сам, о чем даже в хорошем настроении Бальзак отзывался не иначе как о потраченных впустую годах ученичества, он любил подчеркивать свое отличие от тех, в ком он видел писателей-эксплуататоров. Но пассажи, подобные приведенному выше, предполагают, что и он испытывал волнение, впервые поняв, что можно напрямую и сильно влиять на читателей, проникая к ним в кровь, как наркотик, и привлекать к себе внимание восхищенных женщин. Однажды его мечты непременно сбудутся. В 20-х гг. XIX в. романы во Франции не считались почтенным литературным жанром. Во всяком случае, того явления, которое мы называем романом XIX в., еще не было. Во времена империи, как говорит один из персонажей Бальзака, существовало грубое сочетание резюме и обвинительной речи179: одно за другим и мораль в конце. Однако вкусы делались все изысканнее. Большим спросом стали пользоваться утонченные зарубежные романы. Как обычно, шовинизм успешно сосуществовал с массовым ввозом из-за границы того, что некоторые называли «коммерческой дрянью»: мрачные и кровожадные истории о сверхъестественных явлениях, готические романы Энн Радклифф и Уолпола, «Мельмот-скиталец» Метьюрина (который позже всплывет в современном Бальзаку Париже) и «Монах» Мэтью Льюиса, готический роман о вожделении и мании величия. Разрушенные замки, темницы, призраки, плохая погода и, конечно, прекрасные девы никогда прежде не пользовались такой популярностью.
Начало 20-х гг. XIX в. также стало первым всплеском «вальтерскоттомании»180. В Париже начали выходить переводы его романов: «Антиквар», «Айвенго», «Ламмермурская невеста», «Приключения Найджела». Женщины полюбили клетчатую ткань, получившую название «шотландка». Разыгрывали пьесы Вальтера Скотта, рисовали на его сюжеты, обставляли дома и устраивали костюмированные балы. Эдинбург превратился в место литературного паломничества. Один критик, растрогавшись, даже воскликнул: «Да здравствуют Англия и англичане!» (Vivent l’Angleterre et les Anglais (так. – Авт.). Вальтер Скотт не просто пересек Ла-Манш, который, как и Рейн, до тех пор представлял собой большой культурный барьер. Он навел мост между парадными гостиными и каморками прислуги.
