Георгий Иванов - Избранные письма разных лет
Если бы Вы и М. М. (Карпович. — А. А.) меня лично поддержали, внушили бы, что свинство. Ведь они продолжают издавать какое-то говно. М. б., Каган[495] с ними вошел бы в компанию или издали бы под маркой «Нов. Журнала» или как. Подумайте, сэр, постарайтесь — век буду благодарен. Этакие избранные стихи с Вашим вступлением. Ах, покрутите Вашей умной и дружеской головкой!
Политический автор задрожал, услышав о возможном раздевании каботинки[496]. Ой, разденьте. Чего-нибудь такого фру фру модного. Резину также очень бы был польщен получить, такую же, как когда-то Ольга Андреевна прислала в Монморанси. Этакую с подвязками из пластика. Но что ни пришлете – будет кстати. Рыжая шубка по сей день составляет ее гордость и блаженство. Я бы очень хотел такую же кофту, которую Вы сняли с своего графского плеча, из деликатности сделав на рукаве дырку. Только не снимайте опять со своего! Но м. б., найдется граф подходящего размера. Вашу я носил с мая до ноября — в нашем климате это лучше всякого костюма. И, увы, от стирок, совсем еще новенькая вещица слегка пожухла. Вот бы опять такую – просторно-тонно-прохладную. Но если кофты нет, а найдется пальто – все равно какое, непромокаемое либо драповое, то тоже буду очень польщен. Костюмы у меня, благодаря Вашей милости — шик, а пальто, ну никакою, т. е. есть одно, но уж больно гнусное. Не писал бы, если бы не Ваше любезное предложение — но раз счастье само лезет в руки, то намекаю, что более нужно.
Да, я «покраснел до ушей», представив, что Вы читаете Ольге Андреевне мои сочинения — а я там употребляю всякие слова на ж и на х! Надеюсь, Вы с тактом смягчаете. Буду впредь воздерживаться. Возвращаясь к Почтамтской — сяду Вам ее писать на досуге, но если желаете получить, то отвечайте на письма, а то буду складыв<ать> в ящик.
О моих новых стишках просил компетентно<го> мнения — ни гу-гу. Опасаюсь за опечатки — корректура была грязная, а я за 45 лет «деятельности» ни грамоте, ни умению читать корректуру не научился. Впрочем, наш мэтр Гумилев писал «список сотрудников» и «крух», т. е. круг. Своими глазами видел альбом институтский Хмары-Борщевской, барышни, в которую был безнадежно влюблен Анненский[497]. Знаете, были такие с печатными вопросами: мой любимый поэт, цветок, еда и пр. Все гимназисты отвечали: А. Пушкин (или Надсон), роза, мороженое. Четырнадцатилетний Гумилев написал: Бодлер, орхидея, канандер (камамбер). Факт. Этот канандер, привкус его, остался, по-моему, навсегда и в аполлонизме-акмеизме. Что же тогда осуждать молодого философа Рейзини. А в то же время, я ничуть не преувеличиваю, ставя так высоко Гумилева. Вот и пишите историю серебряного века.
Ну, буду ждать в ответ на мое бестолковое письмо обстоятельно-блистательного ответа. Целую ручки Ольги Андреевны. П<олитический> автор просто ее целует. Ваша Присманова par Гингер правильно оценил перенос моего «русского человека» на 1 место. Получилось вроде как все посвящено другу Вагнеру[498]. И очень хорошо, что так вышло. Обиду с «кенгуру» теперь забудем.
Очень Вас прошу — напишите как можно лестней политическому автору. Очень прошу — есть на это разные психологические причины: не так-то легко в общем жить в здешнем раю — где возят частенько хоронить соседей в братскую могилу. И вообще. Поддержите ее «мораль<но>»!
45. Р. Б. Гулю[499]
25 октября 1956
Beau-Sejour
Нуeres
Var
Дорогой
Роман Борисович,
Положение вещей (как, по крайней мере, оно рисуется мне по сю сторону океана) более менее таково: после моего последнего письма (того, где были приложены стихи) пришли от Вас 10 д<олларов> аванса (благодарю!). Завернуты в вырезку Вашей статьи о рыжем[500] (весьма и весьма «в цель») и с бессмертной терциной, чисто дантовской силы
«Не рыдай так печально над ним
Хорошо умереть молодым
Книги вышлю на днях заказным»[501].
Книги, действительно, пришли на днях… Это все.
В последнем Вашем письме Вы, как будто, писали, что собираетесь в «начале сентября» начать сбор в мою пользу, но ждете приезда М<ихаила> Мих<айловича>[502] «необходимого для этого дела». Там же Вы, как будто, приглашали меня клеить книгу[503]. Я, помнится, справлялся, что же собственно клеить, и указывал, что кроме двух последних «Дневников» у меня ничего не имеется и что переписанные на машинке стихи послевоенного периода, если Вы их в свое время выбросили, необходимо для клейки книги вновь переписать. Задавал и всякие другие вопросы. Сегодня по нашу сторону океана 25 октября. А с Вашей стороны оного, как говорит пословица, «нет ответа, тишина»[504].
Не обессудьте, что не вдаюсь в игривый эпистолярный тон нашей обычной переписки. Но как-то не играет перо, да и марки в последнее время в моем представлении так чудовищно выросли, что прямо не подступись — точно к фунту сахара. «Бытие определяет сознание». Хоть и украл эту истину Маркс у Бекона[505], но и краденой она, увы, остается в силе! И даже моральное удовлетворение Гомулкой[506] не очень смягчает ее. Ну вот. Адрес мой все тот же. Погода у нас хорошая, но по вечерам свежо: с наслаждением и благодарностью надеваю присланный Вами кабардин[507].
Жму Вашу руку.
Г. И.
<Приписка на полях 1-й стр.:> И. В. кланяется и очень просит вернуть ее рукопись или ее переписку на машинке.
46. Р. Б. Гулю[508]
27 августа 1957
Beau-Sejour
Нуeres
Var
Дорогой друг
Роман Борисович,
Подчеркиваю друг (как написал Юшкевич в «Леоне Дрее»[509] — очень талантливом на мой вкус (а Ваш?)). Хочу этим подчерком сказать и напомнить Вам, что я искренно и твердо считаю и считал Вас другом, несмотря на непонятное охлаждение в нашей переписке. Но охлаждение налицо, и Вы, дорогой Ром<ан> Бор<исович>, все больше и больше на меня во всех смыслах плюете[510].
Нельзя ли объясниться. «Коля, нам надо объясниться», — говорила Ахматова, спуская ноги с супружеской кровати[511]. И он ей, увы, отвечал (м. б., так же мне ответите — через океан — и Вы): — «Оставь меня в покое, мать моя».
У Ахм<атовой> с Гумилевым это, как известно, кончилось разводом. Но ведь тогда были другие времена — был неисчерпаемый выбор и новых дружб и новых жен. Гумилев нашел себе Аню Энгельгардт[512], которая прямо с кровати падала на колени: я тебя обожаю — и никаких объяснений. Ну Ахматова удовлетворилась Шилейкой[513]. И все вошло в берега. Но ведь мы с Вами в ином положении — цитирую мои свеженькие стишки здесь прилагаемые — «Прожиты тысячелетья в черной пустоте»[514] — и нам кидаться дружбой не годится. Даже неприлично. Я даже дружбой с Адамовичем не хотел бы «посмертно» жертвовать и вот сам не знаю — как мне все-таки быть — опять-таки «улететь в окно»[515] с репутацией убийцы не хочется. Вот одна из дружеских услуг, которую Вы мне можете оказать. Как быть. Во всяком случае легкомысленные записки о «деле на Почтамтской 20» [516] в таком виде каком они писались, Вам, «будущему историку литературы» (короче, будущему Глебу Струве [517]) оставлять нельзя. Ответьте сериозно на этот вопрос.
