Александр Жолковский - Звезды и немного нервно: Мемуарные виньетки
Small little story
Наша с Мельчуком работа над моделью «Смысл – Текст» проходила под эгидой Лаборатории машинного перевода. Непосредственным начальником и пестователем Лаборатории был В. Ю. Розенцвейг, но на общеинститутском уровне она находилась в ведении проректора по научной работе Г. В. Колшанского. Колшанский относился к нам с тщательно разыгрываемой двусмысленностью, готовый погреться в лучах возможной славы, но в случае чего отмежеваться напрочь. В очередном годовом докладе он отметил наши ценные разработки, но тут же дал обратный ход и пропел характерным гаерским фальцетом: «Но модель-то какая? Модель-то ма-а-ленькая!!»
Эта история припомнилась мне четверть века спустя, в Беркли, на славистической конференции, посвященной 1000-летию крещения Руси. Я там делал доклад об архетипической подоплеке рассказа Толстого «После бала». Дискутант – автор огромной монографии о Толстом, мною уважительно процитированной, – остался моим докладом недоволен. Впрочем, закончил он в дипломатично-извиняющем ключе:
– What do you want from a small little story?! ( букв. «Что вы хотите от крохотного малюсенького рассказика?!»)
Меня подмывало ответить что-нибудь бендеровское, вроде того что профессоров славистики, исповедующих подобный количественный подход к литературе, надо публично разжаловать в аспиранты, прямо тут же, не дожидаясь конца заседания. Однако в то время я переживал стадию старательного усвоения американского comme il faut и потому возражать не стал, вообще отказавшись от ответного слова.
Я долго колебался, назвать ли мне этого монументалиста по имени, но чувствую, что не могу молчать: Ричард Гастафсон (Gustafson).
Скромность
Летом 1966 года, после лодочного похода по Карельскому перешейку оказавшись проездом в Ленинграде, я набрался дерзости позвонить В. Я. Проппу, чей номер узнал из справочной книги в телефонной будке. Представившись его поклонником и последователем, я напросился на визит, каковой состоялся 15. VII.1966 (о чем свидетельствует надпись его рукой на моем экземпляре «Морфологии сказки» издания 1928 года), очень ранним утром, – так он назначил.
Дверь открыл человек примерно моих лет в спортивной одежде. Коридор был завален туристским снаряжением – рюкзаками, спальными мешками и т. п. В глубине коридора стоял сам великий Пропп – невысокого роста, слегка сгорбленный, с большой головой и еще более непропорционально длинными руками. Этот гориллоподобный абрис поразил меня, как поразило и то, что он нисколько не ронял своего обладателя, скорее, наооборот, так сказать, à la Дарвин, удостоверял его статус специалиста по первобытному состоянию человечества. У Проппа был внушительный нос, большие ясные глаза и тихий голос. Я попросил его сказать мне, когда уйти, он ответил, чтобы я не беспокоился, – я сам пойму.
C горящими глазами я стал объяснять Проппу, как его функции в сочетании с темами и приемами выразительности Эйзенштейна поведут к развитию кибернетической поэтики, а он в ответ сокрушенно говорил, что Леви-Стросс (прославивший его на Западе) «не понял, что такое “функция”», и опять навешивает ему сталинский ярлык «формализма»; что к нему часто обращаются математики и кибернетики, но что он во всем этом не разбирается и своим единственным долгом считает учить студентов аккуратно записывать и табулировать все варианты фольклорного текста.
– Вообще, – сказал он грустным монотонным голосом, – я жалею, что занимался всем этим. Вот мой сын – биолог. Он только что вернулся из Антарктиды. Он опускался на дно, видел морских звезд. Может быть, и мне посчастливилось бы сделать какое-нибудь открытие, – с шикарной скромностью заключил Пропп.
Дима Сегал, знавший Проппа более близко, рассказывал, как примерно в те же годы он вез его на такси в издательство «Наука» заключать договор на переиздание «Морфологии сказки» (книга вышла в 1969-м) и сказал ему, что вот, наконец, пробил его звездный час, и он может внести любые исправления, изменения, усовершенствования, включить дополнительные материалы (сохранившиеся у него с 20-х годов!). Пропп помотал головой:
– Нельзя трогать, – сказал он. – Классика!
История имела продолжение.
Глупость
Когда вышло первое издание «Виньеток» (2000 год), один журналист в Лос-Анджелесе предложил сделать о них радиопередачу для эмигрантской публики. Он похвастался, что его программа идет в эфир через ньюйоркскую студию, откуда транслируется на всю страну, а формат включает звонки слушателей, гарантируя прямой контакт с аудиторией. Авторское тщеславие – в числе моих слабостей, и я согласился.
Журналист оказался очень глупым, настолько глупым, а теперь, к тому же, и покойным, что имени его называть не приходится. (Как известно, есть глупые евреи.) Он приехал ко мне в Санта-Монику и быстро вышел на связь с Нью-Йорком. Я беспокоился, что никаких звонков не поступит, но он сказал, что будут, будут.
Объявив мое имя, он стал напыщенно толковать о том, какой я замечательный ученый, какую блестящую сделал в Америке карьеру и какую великолепную написал книжку, из которой теперь вот зачитаю несколько выдающихся мест. Я стал морщиться, но, в конце концов, это была его передача, и он мог говорить, сколько вздумается; риторически неизбежны были и похвалы в адрес интервьюируемого.
Я прочел штук пять виньеток, в том числе «Скромность» (о визите к Проппу в 1966 году), которую обычно включаю в свои презентации. Она сравнительно короткая, в ней описывается встреча с великим человеком, натерпевшимся от истории, но знающим себе цену, и общая атмосфера эпохи структурных бури и натиска, наивным энтузиастом которой предстает юный автор. В общем, верняк.
Вопросы, действительно, не заставили себя ждать. Первый же звонок подверг сомнению достоверность виньетки.
– Вот вы говорите, что в ваших воспоминаниях все правда, а пишете, будто звонили Проппу из автомата, найдя номер в телефонной книге. Но мы все жили в Совке и знаем, что никаких таких телефонных книг в будках не было.
– Вы правы, я тоже это знаю, но факт, что телефонная книга там лежала, она и подала мысль позвонить почитаемому издалека человеку.
– А может, вы звонили не из автомата, а откуда-нибудь еще?
– Да нет, из автомата, как сейчас помню, около Дворцовой площади. Возможно, в этом районе телефонные книги были положены специально, чтобы произвести впечатление на интуристов.
– Не надо, не надо, теперь ясно, что вы звонили из какого-то особого места, там вам и телефон дали. Ни для кого телефонных книг не было, а для вас почему-то нашлась!
Затянувшийся допрос требовал отпора, и я его дал.
– Вам же долго объясняли, что я человек особенный, выдающийся. Случай с телефонной книгой ясно это подтверждает. Слушать надо, когда говорят.
