Жорес Медведев - Из воспоминаний
Некоторые теоретики и деятели эмиграции относились к Юрию Трифонову крайне враждебно. Был даже изобретен термин – «промежуточная литература». При этом имелось в виду что есть русская эмигрантская литература, которая говорит обо всем только правду и во весь голос. Есть также официальная русская советская литература, которая говорит только то, что хочет слышать советская власть. А между ними находится и какая-то «промежуточная литература», которая большой ценности для народа и его культуры иметь не может. В действительности все обстояло гораздо сложнее. Очень часто эмигрантская литература говорила лишь то, что хотели слышать от нее влиятельные западные круги, оказывавшие русским и другим эмигрантским издательствам и журналам немалую финансовую помощь. К сожалению, мало кто из писателей, оказавшихся в эмиграции, сумел сохранить как личную, так и творческую независимость.
Юрий Трифонов был глубоко убежден, что честная книга, которую удается издать в самом СССР, гораздо полезнее для народа и для культуры страны, чем многие хорошие книги, которые издавались тогда только в эмиграции и которых в стране никто не знал. Я не всегда мог с ним согласиться, так как и для меня как историка, и для многих других людей выбора вообще не было. Я не собирался эмигрировать, но мог издавать свои работы только за границей. По-своему были правы и Владимир Высоцкий, который остался, и Александр Галич, который эмигрировал.
Популярность Ю. Трифонова за пределами СССР постепенно росла, и он стал получать много приглашений от разного рода общественных организаций и от издательств западного мира. Раньше он бывал только в социалистических странах Восточной Европы, теперь же смог побывать в Италии, США, ФРГ, Швеции. Он возвращался оттуда полный впечатлений, и эти впечатления и встречи стали темой для нескольких рассказов. Мы встречались с Трифоновым в эти годы много реже, но наши отношения не изменились. Много разговоров было в это время и о Солженицыне, и о Шолохове.
Трифонов был хорошо знаком с писателем Федором Шахмагоновым, который долгое время работал литературным секретарем Михаила Шолохова и жил в Вешенской на Дону. Репутация у Шахмагонова была не слишком хорошей, но Трифонов был с ним в приятельских отношениях еще в годы учебы в Литературном институте. Трифонов передал мне однажды рукописи Шахмагонова – роман о жизни М. Тухачевского и несколько рассказов из жизни бывших тюремщиков и надзирателей. Эти работы показались мне очень слабыми, они не давали никакого повода для встречи, о которой просил автор.
Согласно расхожему мнению, главной темой Трифонова была жизнь советского городского мещанства. Сам писатель соглашался, что в его «городских повестях» не только много неприятных подробностей быта, но и много неудачников, с одной стороны, и приспособленцев – с другой. Однако помимо текста здесь был и подтекст: ведь общество, о котором писал Трифонов, официально считалось обществом «развитого социализма», а Москва даже «образцовым коммунистическим городом». Юрий Трифонов писал главным образом об интеллигенции. Но он показывал не ее подъем, а духовную и нравственную опустошенность, утрату идеалов, погружение в мелочи жизни, дрязги. Автор ставил вопрос о причинах этого массового омещанивания интеллигенции и ответ искал в истории, в том числе и в противоречивой истории революционного движения в России. Рисуя малопривлекательные картины повседневной жизни горожан, Трифонов изображал время застоя, когда очень многие люди не могли реализовать свои таланты, когда их делала неудачниками общественная обстановка и атмосфера пассивности и лжи.
Романы и повести Ю. Трифонова не рассчитаны на легкое чтение. Сам писатель не раз говорил, что пишет не для массового читателя, а для читателя умного. У Трифонова и в сюжете, и в тексте всегда много оттенков, намеков, граней и аллюзий. Надо было уметь читать между строк. Для иностранного читателя здесь было много непонятного, так как большая часть этих аллюзий оказывалась непереводимой. Когда в Германии название повести «Дом на набережной» переводили как «Дом на реке Москва», что-то важное пропадало.
Ю. Трифонов никогда не стремился к острой фабуле, внешней занимательности, он избегал элементов детектива. Как писатель он был популярен в Москве и Ленинграде, но не в провинции. Когда я привозил на Кавказские Минеральные воды книги Ю. Трифонова и дарил их местным врачам и служащим, этим подаркам здесь были не очень рады. Гораздо популярнее были романы Булата Окуджавы или сочинения Валентина Пикуля. Но Трифонова любили и читали в 70-е годы московские студенты. Его читали и ценили и в крупных городах Сибири. Сам Трифонов хорошо знал пределы своей популярности, и в немногих публичных интервью не просто говорил, но настаивал на том, что он ориентируется на читателя «искушенного», даже «талантливого».
Такой же установке он следовал и в публицистике. Иногда его аллюзии очень сложны, но часто до предела прозрачны. Образцом такого ясного для всех читателей подтекста можно считать его статью к 600-летию Куликовской битвы «Тризна через шесть веков». Трифонов писал:
«Жизнь при монголах непредставима. Все было, может быть, не так ужасно, как кажется. И все было, может быть, много ужасней, чем можно себе представить. Есть ученые, полагающие, что монгольское иго при всех его тяготах, поборах, невыносимостях имело некоторые положительные стороны: оно принесло на Русь своего рода порядок. “А все же при них был порядок!” – говорили какие-нибудь дьяки или откупщики в конце пятнадцатого века. Ну да, монголы устроили ямскую службу, чинили и охраняли дороги, ввели перепись населения на Руси, противились самочинным судам и всякого рода бунтам, но все это – для удобства угнетения. Еще приводят такое соображение: иго содействовало объединению русских земель, укреплению Москвы. Но это все равно что говорить: спасибо Гитлеру, если б не он, наша армия не стала бы в короткий срок такой мощной. Монгольское владычество, конечно, сплачивало народ и князей, страдавших от общей беды, но оно же развращало, выдвигало худших, губило лучших, воспитывало доносчиков, изменников. А каким унижениям, глумлениям, а то и пыткам подвергались русские князья, совершавшие многотрудные поездки в Орду чтобы выпросить ярлык или ханскую милость. И все это происходило не бесследно для того необъяснимого, что за неимением лучших слов называется душой народа. Карамзин писал: “Забыв гордость народную, мы выучились хитрым низостям рабства”» («Литературная газета», 3 сентября 1980 года).
Конечно, даже цензор, внимательно читавший «Литературную газету», понимал, что Трифонов ведет речь не только о временах монгольского ига. Но придраться к очерку Трифонова у него не было никаких оснований.
