Ю Бондарев - Выбор
- Нет, она здесь, - ответила Раиса Михайловна. - Я встретила Машу вчера. У нее заболела мать, и они не уехали с театром, остались в Москве.
Когда Раиса Михайловна сказала "нет, она здесь", Илья протяжно зевнул во весь рот и встал, громко отодвинув стул, подошел к изразцовой голландке, с притворным молодецким кряканьем придавил руки к плитам печи.
- Мать, да у тебя тепла еле-еле. Дрова-то есть в сарае? Чем топишь?
- Всяким бумажным хламом, Ильюша, - отозвалась Раиса Михайловна. Знаешь, получилась какая-то фантастическая нелепость. Просто совсем по-гоголевски. Кто-то украл у нас березовые дрова, просто до последней щепочки. Неделю назад пошла вечером в сарай, чтобы на ночь печь истопить, и... что же? Вообрази мое удивление и досаду. Замок в исправности, висит на дверях, а дров нет. Смешно и дико, понять не могу!
- Болванизм крепчал! - фыркнул Илья и присел на корточки против дверцы голландки. - Кому еще понадобилось дрова лямзить, хотел бы я знать!
- Вы бы наши дрова взяли, Раиса Михайловна, - сказал Владимир. - Вот и все.
- Сарай пуст, Володя, - возразила Раиса Михайловна. - Ни наших, ни ваших дров. Просто комедия: странные воры - только колун один оставили. Подождите, мальчики, я сейчас растоплю. Газет старых уйма, и старые журналы.
Половина комнаты была заставлена книжными шкафами, где помещалась целая библиотека мировой литературы, которую любовно собирала Раиса Михайловна долгие годы, тратя в букинистических магазинах большую часть своей зарплаты. Из этих шкафов Илья щедро давал читать книги всему классу и всему двору, и прочитанные книги, как это ни странно, без промедления возвращались, но, видимо, только потому, что связываться с Ильей было небезопасно. Владимир любил эту комнату Рамзиных, стук дверок рассохшихся шкафов, терпковатый запах сухой, старой пыльцы от дореволюционных энциклопедий, вязеобразные тиснения на корешках русских и западных классиков и потрепанные томики романов о гражданской войне, зачитанных до ветхости страниц, и обложки приключенческих журналов, открывающих пленительную голубизну мировых далей, лазурные берега райских стран, душистый воздух коралловых островов, тропическую духоту диких джунглей, свежий шум и прохладный плеск утренней волны розового моря и пылающие на солнце павлиньими хвостами крутые буруны под бортом накренившейся яхты... И во всем этом было обещание мужества, полноты жизни, верного товарищества и любви.
- Я сейчас растоплю, мальчики. В комнате будет тепло, - заторопилась Раиса Михайловна и вытащила снизу из шкафа ворох перевязанных шпагатом газет, толстую пачку журналов, которые вдруг скользко разъехались в ее руках, посыпались на пол.
Владимир вскочил, принялся помогать Раисе Михайловне, поднял журнал, бросившийся в глаза такой знакомой, такой удивительной обложкой - "Вокруг света" - и знакомой иллюстрацией: неимоверно огромный омар, вытянув из многослойного океанского мрака гигантскую клешню, подобно плоскогубцам, перекусывает ею железный трос опускающейся круглой батисферы, бессильной лучом прожектора пробить пучину водяной толщи. Это была иллюстрация к роману Конан-Дойля "Маракотова бездна", с продолжением печатавшемуся в журнале, которым они зачитывались недавно.
- Раиса Михайловна, - сказал Владимир просительно. - Не надо сжигать...
Илья, заталкивая в раскрытую дверцу печки сжатые вороха газет, прервал его:
- На черта сейчас тебе они? Давай, давай сюда, мать, эту художественную литературу для детских яслей! - И он подхватил у Раисы Михайловны разъезжавшуюся кипу журналов, бросил ее на пол возле голландки, добавил с веселой яростью: - Даю голову на отсечение, Володенька, больше ни ты, ни я эту детскую наивную ерунду читать не будем!
- Ильюша, почему ты так уверенно говоришь?!
- Я дело говорю, мать. Давай спички.
Огонек лизнул в голландке край смятой газеты, перебросился выше, к бумажному вороху, вспыхнул ярче, шире, охватил его быстрым пламенем, загудевшим внутри, и тотчас Илья безжалостно начал разрывать журналы, запихивать в печь скомканные страницы, поддерживая и увеличивая огонь, и по тому, как рвал он заляпанные чернилами обложки "Всемирного следопыта" и "Вокруг света", которыми с упоением зачитывались они в школе, по тому, как дерзко улыбались, отражая пламя, его глаза, чувствовалось в его действии какое-то мстительное удовлетворение, точно он сжигал бесполезные теперь мосты в школьное прошлое, переставшее быть интересным ему. Неужели от них уходили надолго, а может быть, навсегда раннее солнечное утро, шевелящиеся от легкого ветра занавески, пронизанные янтарным светом, звон будильника на краю стола, где под дуновением майского воздуха в открытое окно всю ночь нежно шуршали, перелистывались страницы?..
- Раиса Михайловна, - сказал Владимир, - дайте мне ключ от сарая. Я сейчас приду.
- Ты куда? - вскинул прищуренные глаза Илья и захлопнул дверцу пылавшей бумагой голландки, догадываясь о намерении Владимира. - А, ясно. Пошли.
В сарае белела щепа на земляном полу, огонек спички осветил дощатые стены, валявшийся в углу бесполезный колун, и Илья покрутил его, повертел, как палицу, отбросил к порогу с глухим стуком.
- Хотел бы я знать, не по указанию ли управдома Козина уперли у нас дрова? А, Володька?
- Козин, конечно, жулик, но топить надо, - сказал Владимир, подхватил колун и вышел из сарая. - Что-нибудь сообразить следует.
Предрассветный октябрьский час стоял во дворе, черные верхушки лип в пропасти неба гнулись, качались между звезд, и обдувало холодом близкого снега (так пахло всегда полной осенней ночью), и весь заросший дворик утопал в сгущенном шуме деревьев и, весь пустынный, тревожно вздрагивал под порывами ветра, который издали, со стороны Зацепы, доносил волнами гул, разорванные автомобильные сигналы, - и несло из тьмы улиц не печным дымом.
- В Москве что-то хреновое происходит, Володька, - сказал Илья, глядя в небо над двориком. - Непонятно. Неужели удирать будем? Но из Москвы - не может быть. Так что же, зайдем завтра к Маше? А? - спросил Илья и, серьезно начав курить под Можайском, слепил цигарку из собранной по карманам табачной пыли, в студеном воздухе потек горьковато-кислый запах махорки.
- Завтра в военкомате... - проговорил Владимир, будто не слушая его, и с силой поддел колуном, выворотил в палисаднике затрещавшую доску вместе с гвоздями. - Завтра в военкомате все узнаем!
Он отодрал доску и выпрямился, улавливая в гудящих навалах ветра, в скрипе ветвей отдаленные звуки движения на ночных улицах, потом ощутил в сумрачной глубине двора острую сырость земли и асфальта, прелую горечь опавших листьев, и впервые за эти часы в Москве стало вдруг закрадываться и расти в нем давящее, беспокойное чувство. Нет, он не знал, что будет с ними завтра, и не знал, почему Илья опять сказал ему о Маше, хотя еще весной едва замечал ее в школе, пренебрежительно говоря, что только по выходным может терпеть эту комнатную розочку, эту длинноногую фею со вздернутым носиком, а она в ответ смело смеялась над ним, заявляя, что более грубого животного даже в зоопарке не встречала. Нет, то была не ненависть.
