Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы
— Ну, что?
Я едва слышно ответил:
— Десять.
Георгий Иванович мне не поверил. Потекли дни ожидания… Через некоторое время меня перевели в другую камеру, камеру осужденных. С Георгием Ивановичем мы расстались с болью в сердце. Его так и не вызывали на следствие.
Перед этапом
Это была большая камера. И ни одного знакомого лица. На душе, ой, как тяжело. На другой день начались самые унизительные процедуры. Первая из них была дактилоскопия пальцев. Эта процедура вызывала нестерпимую душевную боль. Когда каждый палец, бесцеремонно взятый хлесткой рукой тюремщика, намазанный черной мастикой и прижатый к белой бумаге, отдавал десятью болевыми ударами в мозг и безмолвным криком «За что? За что?».
Представьте себе, что должен пережить человек, не знающий за собой никакой вины и превращенный в закоренелого преступника, в деле которого в архивах будут храниться до конца его жизни отпечатки его пальцев. Остригли. Затем фотограф заснял меня к анфас и в два профиля. Замерили рост, описали цвет волос, глаз, но особых примет не оказалось. Теперь я, оформленный по всем правилам и инструкции, как настоящий преступник, вычеркнут на 10 лет из общественной жизни страны. Неужели это не сон? Что теперь будет с Феей и с Юрой? Как они перенесут этот позор? И, невольно, мне вспомнился юрист, который говорил о деятельности всякого рода особых совещаний, троек, расправлявшихся направо и налево, как только им захочется, имеющих право расстреливать и отправлять людей на долгие годы за колючую проволоку лагерей и колоний, ссылать их на 10 и больше лет в глухие, совсем необжитые места нашей страны, а оставшихся без родителей детей прятать в интернаты под другой фамилией. Путь к этому проложило Постановление ЦИК СССР от 1 октября 1934 года «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик», в котором говорилось, во-первых о том, что следствия по делам о террористических организациях актов против работников Советской власти, должны заканчиваться в срок не более десяти дней; во-вторых необходимо вручать обвинительные заключения за одни сутки до рассмотрения дел в суде; в-третьих — дела можно слушать без участия сторон; в четвертых — не следует допускать кассационного обжалования приговора, равно как и подачи ходатайства о помиловании, и в пятых — приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесению приговора. На этом постановлении стояли подписи Калинина и Енукидзе. Не это ли постановление, появившееся в ответ на убийство С. М. Кирова, воспринятое большинством населения страны, как вполне правомерное, явилось благоприятной почвой для чудовищных, бесчеловечных действий идеологически неустойчивой, беспринципной части работников НКВД, прокуратуры, подмявшей под себя истинных последователей Дзержинского.
Безнаказанность и благословление свыше привели к «соревнованию»: «кто больше разоблачит врагов народа — тот впереди». Раздумывая все время над этим, я вспомнил годы массовой коллективизации, когда бригада в составе т, т. Михеева, Вихорева и меня, бригадира, не могла никак понять успехов ряда ответственных работников Гдовского района Ленинградской области, допивавшихся 100 % вступления крестьян в колхозы. У нас этого не получилось, и в наш адрес сыпались обвинения в неумении работать и даже обещания сообщить в Ленинград. Шло тоже своеобразное соревнование «Кто больше даст процентов охвата», что вызывало стремление у многих работников во что бы то ни стало быть впереди, и для достижения цели применялись недопустимые приемы вроде таких: агитирующий выкладывал из кармана на стол пистолет и возглашал:
— Колхозы — это детище Советской власти, кто против их и не хочет вступить в колхоз, значит он против Советской власти и таким место на Луне, а не на советской земле.
И люди, сжавшись от страха, записывались, шли в колхоз. Правда, разница была в том, что тогда эти перегибы, в какой-то мере, были исправлены Сталинским письмом «Головокружение от успехов», а преступления 37–39 годов — только сейчас, когда согни тысяч были уже уничтожены, а вернувшиеся домой оказались больными и, в большинстве своем, надломленными стариками. И все-таки Сталин оставался Сталиным — «отцом народа». Даже за решеткой многие, очень многие, продолжали верить ему, даже, вернее, не ему, а в него.
В камеру с каждым часом прибывали осужденные. Очевидно, спешно готовился этап, надо было разгружать слишком переполненную контрреволюционерами тюрьму и дать место очередным жертвам произвола. К вечеру в ней собралось 32 человека. Среди них оказались уже знакомые мне два баптиста, здоровенный дядька Черноиванов, лет 45, осужденный за бандитизм, и колхозник из той камеры Литвинов, имевший статью просто КР (была, оказывается, и такая аморфная статья). Мое внимание привлек сидевший в самом уголке мальчик лет 15-ти. Выглядел он совершенно не растерянным, с любопытством рассматривал людей, он не был похож на удрученного своей судьбой человека. Я подошел к нему и поинтересовался, за что его осудили и на сколько. Оказалось, группа ребят, школьников затеяла игру в Сталина, Молотова, Ворошилова и Тухачевского, в которой получилось так, что Тухачевский арестовал Молотова, об этом услышал кто-то из учителей и написал в НКВД. Всю группу в шесть человек арестовали и дали по 5, 7 и 8 лет.
— Я получил 7, — сказал мальчик.
Вот, оказывается, как просто и коротко решались судьбы. Но сколько трагедий, в этой неподдающейся здравому смыслу истории, с детьми, сколько в ней затронуто семей, переживающих, потрясенных, неожиданно свалившимся на них несчастьем. Сколько искалеченных маленьких жизней? Володя сидит на своем рюкзаке и улыбается, он даже, пожалуй, чувствует себя в некотором роде героем, не верит в эти семь лет, считает, что это так просто, несерьезно и скоро он вернется домой. А я подумал, ведь это дети, что же с ними будет, когда они пройдут через школу лагерей и колоний, какова будет их судьбы с клеймом КР за плечами. А сейчас вот он, еще мальчик, Володя будет оторван от здоровой, нормальной жизни, от родителей, школы, общества; не захлестнет ли его и таких, как он, лагерная блатная, извращенная среда? На эти вопросы я не находил ответа. А что происходило со мной? Я не жил, а был в каком-то кошмарном трансе. Неужели, неужели это не сон? Эти избитые люди, лишенные свободы заочно, отсутствие права самозащиты, пытки, искусственное создание врагов народа. Далеко не сразу я понял, что это не единичные, из ряда вон выходящие случаи, а определенная система. Но кому это надо? Кто же стоит за всем этим? Он, Сталин? Нет, не может этого быть. Его образ для меня оставался чистым. Я защищал его перед меньшинством, утверждающим обратное, говорил, что лес рубят — щепки летят, что один, действительный враг, может быть опаснее целой армии, а недопустимое поведение многих следователей не что иное, как произвол. К сожалению, это оказалось не так. Большинство было жестоко обмануто, в том числе и я.
