Жорж Перек - W или воспоминание детства
Сгребать сено, означало, прежде всего, собирать его в стог, а затем съезжать с него или спрыгивать, если стог был не очень высок. Нам рассказали о несчастном случае с одной девочкой: она прыгнула с верхушки стога, упала на вилы, которые лежали под сеном, и насквозь проткнула себе ногу одним из зубьев.
А как-то раз мы пошли за черникой. Я сохранил в памяти буколический образ целой ватаги детей, сидящих на корточках по всему склону холма. Ягоду собирали с помощью приспособления, называемого «гребешком», маленьким деревянным ковшиком с зубьями по нижнему краю, который забирал при каждом проходе наполовину раздавленные ягоды, эдакую чернильную кашицу, в которой все мгновенно измазывались.
Всю зиму и даже ранней весной мы катались на лыжах. На протяжение последующих лет до самой середины пятидесятых годов, когда я совсем перестал заниматься «зимним спортом», — я чувствовал себя очень свободно на лыжах; не заботясь ни о стиле, ни о рекомендациях, я беззаботно спускался по любому склону средней трудности, а при случае мог замахнуться и на самый опасный. Помню, что начал даже учиться прыгать с крохотных трамплинов из утрамбованного снега.
Катание на лыжах оказалось целой наукой; за два года, проведённых в колледже Тюренн, я смог изучить её основы и получить навыки, пусть бесполезные сегодня, но с поразительной свежестью сохранившие в памяти самые мельчайшие подробности. Так, я знаю, что самые красивые лыжи делаются из канадского дерева гикори, которое я всегда считал одним из самых редких материалов на свете (редкость гикори была одним из доказательств его существования, тогда как другие вещи напрочь отсутствовали, и было непонятно, как они вообще могут существовать, например, апельсины (часть первая — металл ценнейший, вторая — небожитель, всё вместе — фрукт вкуснейший[11]), о которых у меня будет ещё возможность рассказать, или шоколад с начинкой, или совсем уж непонятная фольга, в виде обёрточной бумажки или волнистых корзиночек, в которую этот шоколад завёрнут…). Я знаю также, что идеальная длина лыж определяется следующим образом: нужно встать прямо, вытянуть руки вверх, как бы продолжая линию тела, и кончик поставленной вертикально лыжи должен оказаться на уровне середины ладони. Чтобы определить идеальную длину лыжных палок, нужно взять их в ладони, встать, согнуть руки в локтях, а локти прижать к туловищу — наконечники палок должны при этом касаться пола. Я мог бы привести ещё немало примеров: об утрамбовке лыжни (дети со всего лагеря встают в шеренгу, развернув лыжи перпендикулярно направлению склона, и поднимаются прыжками), о смазке (разные назначения мази определяются по цвету картонной упаковки: голубой — для сухого снега, зелёный — для нормального, красный — для спуска, белый — для бега и т. д.; мазь разогреть перед употреблением; наложить слой прозрачного парафина, соскоблить старую мазь, не смазывать серединную часть лыж, не наносить мазь на рёбра, но наоборот заострять их и т. д.), о подъёме в гору (во времена, когда «механический подъёмник» был исключительной редкостью: подъём перпендикулярно склону (утрамбовка), подъём зигзагом, подъём параллельно склону (лыжи обвязывают специальными ремешками из тюленевой шкуры или ставят буквой V, отчего центр тяжести смещается назад, на палки и т. д.), об экипировке (особое значение ботинок; смазывать их жиром, а в случае его отсутствия, натирать скомканной в шар газетной бумагой; рейтузы и куртки, варежки, шерстяная шапочка или головная повязка, очки и т. д.), наконец и особенно — о системах крепления: мои лыжи крепились на щиколотках; крепления застёгивались с трудом (в качестве рычага использовался железный наконечник палки), едва держались на ногах и расстёгивались на каждом шагу; я мечтал о сужающихся спереди застёжках, крепко сжимающих носок ботинка металлическим тросиком, который, попадая в специальную выемку в каблуке, принимал форму пики, или о креплениях высшего сорта, предназначенных для профессионалов (я был невероятно удивлён, увидев однажды, что ими пользуется моя кузина Эла), чрезвычайно сложной системы шнуровки, использующей один единственный, но невероятно длинный ремешок, завязываемый и перевязываемый вокруг ботинка бесчисленное количество раз по вроде бы неизменному, раз и навсегда установленному образцу, эта процедура производила на меня впечатление самой главной церемонии (такой же главной и решающей, какой мне, впоследствии могла показаться шнуровка пояса в «Кровавых аренах» Бласко Ибаньеса, или смена одеяния, превращавшая кардинала Барберини в Урбана VIII в «Галилее» Берлинского Ансамбля), которая гарантировала лыжнику нерасторжимый союз лыж и ботинок, преумножая как опасность серьёзного перелома, так и шанс на исключительные достижения…
Мы оставляли лыжи в длинном и узком бетонном коридоре с деревянной стойкой (в 1970 году я увидел его без малейших изменений). Как-то одна лыжа выскользнула у меня из рук и задела по лицу мальчика, который ставил свои лыжи рядом со мной, и тот в порыве опьяняющей ярости, схватил лыжную палку и, ударив меня наконечником по лицу, распорол верхнюю губу. Кажется, он ещё сломал мне один или два зуба (всего лишь молочных, но это не облегчило рост коренных). Шрам, появившийся в результате этого нападения, хорошо заметен и сегодня. По плохо выясненным причинам, этот шрам, кажется, имеет для меня исключительную важность: он стал личной меткой, отличительным знаком (однако, в моём удостоверении личности среди «особых примет» он не указан, а в военном билете указан, да и то, думаю, только потому, что я сам постарался обратить на это внимание): вряд ли я ношу бороду из-за шрама, но, похоже, именно для того, чтобы не скрывать его, я не ношу усов (в отличие от одного из моих школьных товарищей, — я потерял его из виду почти двадцать лет тому назад, — который, удручённый, иначе и не скажешь, отметиной на своей губе, по его мнению, слишком характерной, — как мне кажется, это был не шрам, а скорее бородавка, — очень рано отпустил усы, чтобы её скрыть); именно из-за этого шрама, всем картинам, собранным в Лувре, а точнее в так называемом «зале семи мастеров», я предпочитаю работу кисти Антонелло де Мессине «Портрет неизвестного мужчины» («Кондотьер»), который стал центральной фигурой моего первого более или менее завершённого романа: сначала он назывался «Гаспар не мёртв», затем «Кондотьер»; в конечном варианте его герой, Гаспар Винклер — гениальный фальсификатор, которому никак не удаётся подделать картину Антонио де Мессине и который по причине этой неудачи вынужден убить своего заказчика. Кондотьер и его шрам сыграли важную роль и в романе «Человек, который спал» (например, на стр. 105: «…невероятно энергичный портрет мужчины эпохи Возрождения с совсем маленьким шрамом слева над верхней губой, то есть слева для него, для тебя справа…»), и даже в фильме, который в 1973 году я снял по этому роману вместе с Бернаром Кейзанном и в котором у единственного актёра Жака Списсёра шрам на верхней губе почти в точности напоминал мой: это случайное совпадение стало для меня, втайне от окружающих, определяющим фактором.
