Перл Бак - Чужие края. Воспоминания
Облако брызг обрушилось на них, и Керри прикрыла ребенка. Как она ненавидела это море, как она ненавидела его простор, его волны, его бесчувственность! Нет, уж во всяком случае, она не позволит бездне поглотить это дорогое тельце. Она отвезет его обратно в Шанхай и похоронит в земле, где лежат другие белые люди.
Над ревущим серым морем нависло серое небо. Ну, где он, этот Бог? Что толку молиться, что толку просить о знамении? Она с вызовом обняла ребенка и припала к палубе, глядя на море. Потом у нее вырвалось рыдание. Даже при том, что с ней случилось, она не может избавиться от морской болезни. Она сидела с мертвым ребенком на руках, а ее безжалостно одолевала тошнота, и ради того, чтобы выжить, она вынуждена была ей поддаться.
Она поднялась, голова у нее кружилась, но она все-таки вернулась на палубу, ощупью добралась до лестницы. Цепляясь за нее одной рукой и в то время другой крепко прижимая к себе ребенка мало-помалу доползла до каюты. Ветер растрепал ее длинные темные волосы, они были мокрые от брызг. Эндрю стоял у крепко задраенного по случаю шторма иллюминатора. Но он ничего не видел, ибо каждую секунду темная вода разливалась по стеклу, словно корабль шел под поверхностью моря.
Он обернулся к ней, лицо его было спокойно.
— Такова Божья воля, — мягко сказал он.
Но она откинула со лба темные мокрые пряди и крикнула ему в ответ:
— Не говори мне о Боге! — И вдруг громко разрыдалась.
* * *Дни самой тяжелой скорби, наконец, миновали, и она обрела способность примириться с этой смертью, хотя всякий раз, когда она вспоминала о ней, у нее в груди возникала тупая боль. Они вернулись в свой дом, стоявший в тени пагоды, и она мужественно принялась за исполнение своих прежних обязанностей — учила Эдвина читать, опекала школьников, давала им уроки пения, истории, арифметики, географии и других предметов, без знания которых современному человеку не обойтись, и этим стремлением идти в ногу со временем ее школа отличалась от здешних старых классических гимназий. Дом у нее всегда был чист и ухожен, она пекла черный хлеб, делала масло из молока речного буйвола, которое они наконец-то смогли покупать, и еще сотней дел заполняла свой день. Но, что бы она ни делала, стоило ей услышать позвякивание раскачиваемых ветром колокольцев на пагоде, она тотчас шла закрывать окно. Она была довольна, когда два месяца спустя Эндрю неожиданно направили обратно в Ханчжоу, на освободившееся там место. Для нее было облегчением вернуться туда, где Мод никогда не жила и где ничто не напоминало об этой короткой жизни.
С этого времени Керри стала больше участвовать в работе Эндрю. Бог не приблизился к ней, но она уже не думала о нем с озлоблением. Оно прошло, ибо было бесплодно. Ныне она была даже способна произносить время от времени «да исполнится воля Твоя» и не чувствовать при этом, как все в ней восстает против этих слов. Она снова старалась обуздать свою пылкую, страстную натуру. Это была привычная ей борьба. Размышляя о случившемся, она старалась увидеть в этом испытание, посланное ей Господом. Возможно, Бог хотел помочь Керри и забрал у нее ребенка, потому что счастье, которое принесло его появление на свет, пометало ей думать о Всевышнем. Возможно, ее выведет на истинный путь печаль, поскольку радость не могла этого сделать.
Она старалась приучить себя к этой мысли и начала часто ходить в маленькую беленую часовенку с дверьми, распахивавшимися прямо на людную улицу, разговаривала там с женщинами и пыталась учить их чтению. Было приятно, что некоторые из них ее помнят, и сердце ее согревалось при виде их дружеских лиц. Когда одна из них сказала: «В этом году я потеряла ребенка», — глаза Керри наполнились слезами, она схватила смуглую руку китаянки и крепко сжала в знак сочувствия.
Но эмоциональные перегрузки всегда сказывались на физическом состоянии Керри. Когда она ощущала себя несчастной, силы покидали ее, и этой зимой она страшно исхудала и ослабла. Весной у нее родилась девочка, но даже это не вернуло ей веселья. Ее руки слишком хорошо помнили первую дочку. Она взяла на руки своего ребенка спокойно, с любовью, но без радости. Новорожденная, которую она назвала Эдит, отражала состояние материнской души и была серьезна, спокойна, не по возрасту терпелива и даже во младенчестве всегда отличалась необычайно развитым чувством ответственности и готовностью чем-то пожертвовать.
Летом они все перебрались на гору, достаточно близкую от города, чтобы Эндрю мог по-прежнему вести церковные службы и учительствовать, и все же достаточно от него отдаленную, чтобы не дышать влажным жаром застоявшихся в согретой солнцем воде рисовых полей. На вершине горы был расположен монастырь, в котором они сняли две комнаты.
Для Керри все здесь было в новинку. Спокойная неподвижность зарослей бамбука и елового леса, молчаливые монахи, такие величественные в своих серых одеждах, темные, прохладные залы монастыря, где вдоль стен расположились дремлющие неподвижные боги, — все это открыло ей еще одну сторону жизни этой великой и многоликой страны. В центральных залах высились фигуры богов-исполинов, но в комнате, где она спала вместе с детьми, из стенной ниши на них кротко глядела маленькая золоченая богиня милосердия. Эдвин называл ее «милая золотая леди», и Керри сочиняла для него истории об этой элегантной, похожей на нарядную куклу «леди» в развевающихся одеждах и все больше проникалась добрым чувством к этой богине, терпеливо взиравшей на непривычные белые лица.
Когда дети спали, Керри, обмахивая их веером, размышляла о том, какая странная у нее жизнь: ведь это ее дом стоит где-то на перекрестке бескрайних полей и ясно очерченных сельских дорог, за овеянными ветром дальними холмами и облаками над ними. Неужели это она сидит сейчас у постели своих детей в темной комнате китайского монастыря и смотрит сквозь круглое окно на мощеную дорожку, ведущую к большой кадильнице, четко выступающей на зеленом фоне бамбуковых зарослей. С утра до ночи и с ночи до утра через размеренные промежутки времени раздавался одинокий гулкий звук монастырского колокола — странная, мистическая музыка, наполненная людской печалью, и так же гулко доносилось с холмов его эхо.
Вдруг ей стало страшно. Она схватила своего сынишку и от души поклялась, что не позволит этой странной земле омрачить жизнь маленького американского мальчика или кого-либо еще из ее детей. Отныне главной ее заботой будут беседы с ними о родной стране, о справедливой, замечательной Америке, где люди верят, что Бог — это свобода духа, а не пугающие аляповатые идолы из раскрашенной глины.
