Андрей Тарковский - Ностальгия
Сохранилось замечательное письмо молодого друга Арсения Александровича, писателя, поэта, художника, рано ушедшего из жизни Юрия Коваля.
Письмо к Фазилю Искандеру нам любезно предоставила вдова Юрия Коваля, замечательная Наташа Коваль. Вот текст этого письма:
«Фазиль! Я хочу тебе рассказать, мне кажется, что тебе будет и занятна и понятна мысль, которую я понял не сразу.
Как-то раз с Аре. Ал. и Татьяной Алек-ной мы поехали из Переделкино в Солнцево. Это — недалеко, погода прекрасная, все это происходит до обеда в Доме творчества и вполне вписывается в наши житейские рамки. Солнцево интересует Тат. Ал-ну своими магазинами. Она выпорхнула из машины в «Универмаг», а мы с Аре. Ал. тихо пошли следом. Мы вошли в магазин, где Т. А. летала, и я увидел вдруг, что А. А явственно побледнел. Я слегка напугался. Он опирался на мою руку и в этот момент сделался особенно тяжел. Понимаешь? Я думал, что-нибудь с Т. А. - нет. Он смотрел на прилавок, на котором стоял великолепный (советский) бинокль. Я понял, что он его тут же немедленно купит (800 рублей), и бинокль — восьмикратный! Ого! Бледный, говорю, в холодном поту, он пересчитал свои деньги и говорил мне:
— Надо скорей купить.
У него не хватило, я добавил, потом он, конечно, повесил (это был футляр) бинокль на грудь, и мы пошли гулять далее по магазину.
Т. А., облетевшая то, что хотела облететь, наконец увидела и нас.
— Ну надо ехать. Как раз к обеду.
— Поехали, — говорит она. — А это что у тебя на груди болтается?
— Да это, — он говорит, — чепуха, не обращай внимания.
Я как шофер и, конечно, друг бинокля, как ты понимаешь, в дело не влезаю.
- Нет, позволь, Арсений, — говорит Т. А. — Но это же, кажется, бинокль?
— Да. Тут мы с Юрочкой думали-думали и решили купить.
— И сколько же он стоит?
- Это был последний экземпляр, и мы его купили по смехотворно низкой цене.
— Аре! Но у тебя есть по крайней мере шесть биноклей и еще подзорная труба!
- Таня, ты не понимаешь! У меня есть бинокли — шестикратные (труба не в счет), двенадцатикратные, но — восьмикратного у меня не было.
— Ну, смотрел бы в шестикратный!
- А где он? — резонно спросил Арсений Александрович.
— В Голицыне.
— Но мы-то в Солнцеве. А я хочу сейчас посмотреть!
— Т. А., - сказал я, — он, кажется имеет право.
Теперь, Фазиль, почему я этот фрагмент своих воспоминаний о великом поэте посвящаю тебе: слушай, бинокль интересовал его потому, что приближал далекое! Понимаешь, то, до чего рукой нашей не дотянуться».
Рукой не дотянуться, не увидеть глазом. Приблизить невидимое, осмыслить приближенное — подлинная стихия поэта.
«Любовь к Арсению Александровичу Тарковскому совершенно неистребима во мне», — писал Юрий Коваль. Их дружба была нежной. В книге Коваля «АУ» напечатаны прелестные маленькие эссе о Тарковском в духе письма к Искандеру. Арсений Александрович рисовал Коваля, а Коваль — Тарковского. Сохранился их двойной фотопортрет с одинаковыми а-ля Шерлок Холмс трубками — иронический документ общности. И все же дело не в том, что «оптические» пристрастия Тарковского объяснимы лишь стремлением к тому, до чего не может дотянуться рука. Вся мировая философия и поэзия втянута в сознание, осознание себя частью Космоса: от мифологической одушевленной, уютной Вселенной Гомера до страшной, холодной Маяковского («Пустота. Летите, в звезды врезываясь»).
Вся поэтика суть «часы и календарь». Закономерно или нет, но приходит на память Владимир Набоков, не с телескопом, но с микроскопом. «Гораздо позже я вновь открыл ту же отчетливую и молчаливую красоту на круглом сияющем дне волшебной шахты — лабораторного микроскопа. Арарат на стеклянной пластинке уменьшением своим разжигал фантазию, орган насекомого под микроскопом был увеличен ради холодного изучения. Мне думается, что в гамме мировых мер есть такая точка, которая достигается уменьшением крупных вещей и увеличением малых: точка искусства»[30].
Набоков был современником Тарковского. У них (при несомненности различий) было много общего. Например, вечная ностальгия о «потерянном рае» детства. «Выра» Набокова была Елисаветградом Тарковского. Они одновременно в 1919 году утратили свой лучезарный рай, и оба всю оставшуюся жизнь его вспоминали. И оба (и снова по-разному) не имели дома. «Хвала тебе, мой быт, лишенный быта», — пишет Тарковский. Набоков отдавал предпочтение жизни в гостиницах, т. е. не стремился к оседлости.
Одну из глав своих мемуаров «Писательский клуб» поэт Константин Ваншенкин посвятил Тарковским. Как и все современники, он был под обаянием таланта и личности Арсения. Но особенно меня поразила одна его мысль, неожиданно вдруг совпавшая с моим наблюдением. Он пишет: «У них (Тарковских) была «Волга», Таня ее водила. Была своя дача, просторная квартира в Москве. Но они часто и подолгу обитали в подмосковных писательских домах. Предпочитали такой образ жизни». И далее неожиданно…
«Известно, что Набоков с женой в последний швейцарский период постоянно жили в гостинице. Но одно дело — их комфортабельный, фешенебельный отель под «пятью звездочками», и другое — Малеевка или Переделкино». Думается, дело не в «звездочках», но в общих для глубоких и философских душ, космически интуитивных, чувствах «временного постоя» здесь, на Земле.
Оба совсем особенно относились к бабочкам. («Бабочки хохочут, как безумные,/ Вьются хороводы милых дур/ По лазурному нагромождению/ Стереометрических фигур».) Для Набокова изучение стереометрических фигур было профессией, в которой он много преуспел. Не знаю, уместно ли здесь упоминание о еще одной общей с Набоковым страсти — все к тем же стереометрическим фигурам, к шахматам.
«Гляди: вон там, на той скале, — Пегас!
Да, это он, сияющий и бурный!
Приветствуй эти горы.
День погас, А ночи нет… Приветствуй час пурпурный.
Над крутизной огромный белый конь,
Как лебедь, плещет белыми крылами, —
И вот взвился и в тучи, над скалами,
Плеснул копыт серебряный огонь».
Вл. НабоковОни прошли по разным траекториям судьбы, ничего друг о друге не зная, не касаясь, а, может быть, коснувшись, не приняли бы друг друга. Но общность была очень глубокой в точке, никем не разгаданной, туманной точке рождения двух сыновей старинных фамилий в созвездии Рака.
