Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира
Он спокойно оглядел всех нас, по-старинному отвесил каждому поклон. Заметив свободное местечко поближе к окну, подошел без суеты, как рачительный хозяин, положил к стене свой холщовый мешок на лямках, снял себя шапку и полупальто, крытое старой шинелью. Во это он аккуратно сложил поверх мешка и, покряхтел степенно сел перед своим имуществом, подобрав по-монгольски ноги, обутые в старые кирзовые сапоги.
– Тепло тут и не очень тесно, жить можно,- просто сказал он и, взглянув на окно, где все еще не было стекол, добавил сокрушенно:- Бесхозяйственное везде…
Было в нем что-то до странности похожее на горьковского Луку из драмы «На дне».
Живой и общительный политрук Фролов, только завчера прибывший в камеру и быстро, по-армейски освоившийся с обстановкой, шутливо спросил:
– С кем имеем честь познакомиться, сэр?
Кто-то засмеялся:
– На сэра что-то он мало похож – таком же серы как и мы.
– Мистеры и сэры у нас давно повывелись!
– Смотря где…
– Такой же, видать, мужик, как и я,- определ один из нас, по фамилии Пушкин.
– Артемьев моя фамилия, бывший крестьянин-середняк,- ответил новоприбывший, повернув седоватую голову в сторону политрука.
На худощавом и обветренном лице его, изрытом множеством глубоких морщин, впрочем не старивших его, появилась скорбная и вместе с тем как бы успокаивающая улыбка. На вид ему было лет шестьдесят, на самом деле, как мы узнали позднее, в этом году ему исполнилось только пять десятков. На добрый десяток лет он выглядел старше от обещанной всем нам «счастливой и радостной жизни».
– Все мы здесь, вроде дворян, бывшие,- вступил в разговор я.- Вот этот, с громкой фамилией Пушкин,- бывший бригадир колхоза,- указал я на цыгановатого Петра Ивановича из Лычковского района,- а этот – бывший ветеринарный врач из Демянского района Бондарец.
Пожилой ветврач церемонно кивнул и вновь погрузился в свои думы.
– А наш страстотерпец Ефимов,- перебил меня Пушкин,- бывший партийный работник и газетный писатель. А вот напротив вас – совсем бывший политрук, что-то вроде ротного попа в отставке…
Все рассмеялись, а Фролов взвился:
– Полегче на поворотах, Петр Иванович!..
– А что тут неправильного?
– В корне неправильно!
– Так ведь разницы-то никакой нет: поп проповедовал смирение на земле, слово божие и рай на небе, а ты – слово о коммунизме, тот же рай в отдаленном будущем и то же смирение, послушание и терпение… Да ты и сам говорил, что посадили тебя за то, что против политработы выступал…
– Приврать ты мастер, Пушкин. Я высказывал мысль, что коль сейчас мы живем в иных условиях, чем, десять лет назад, и молодежь приходит в армию грамотной и политически подготовленной, то какой смысл содержать в армии огромный и дорогостоящий литаппарат?
– Народ тут, я гляжу, оказался сборный…- заметил Артемьев.
– Зато отборный,- в рифму ответил Пушкин.- Сюда только по выбору попадают. А вот почему вы бывший крестьянин? А нынче, стало быть, из бояр или аристократов?
Артемьев улыбнулся:
– Когда-то был мужиком, а вот уж лет восемь не крестьянствую.
– На пенсии, стало быть?- пошутил Фролов и почесал свою мефистофельскую бородку.
За полтора месяца голодного одиночества, бесплодных раздумий и боязни новых допросов душа моя истосковалась по людям, по живому человеческому слову, истомилась без вестей с воли. Понятно, что каждому вновь пришедшему я был несказанно рад, хотя и понимал, что радости в самом этом непрерывном потоке обиженных людей нет никакой. Каждый приносил с собой свое горе, свою боль и печаль, каждый приходил сюда не по доброй воле, не в гости к товарищам на праздник Октября, а был грубо украден из своей семьи, из привычной среды и сунут в этот каменный мешок.
И каждому, конечно, было ясно, что коль несчастье произошло и дверь тюрьмы за ним захлопнулась, надо сделать все возможное, чтобы и здесь существовать по-человечески, хотя все человеческое у нас было отнято. Даже в нужник нельзя пойти, когда хочется…
Человек без общества, без связей с себе подобными перестает быть человеком, он дичает и опускается все ниже и ниже. Это истина.
Пушкина – в тюрьму!
Колхозный бригадир Пушкин, например, был совершенно уверен, что все свои сорок пять лет он жил правильно, по-божески, хотя в бога не верил.
– За что же тебя арестовали и посадили с нами, грешными?- спросил я в первый день его прибытия.
– Да вот будто за непочтительность к вождю народа… Работу мою оплошили уже заодно с этим…
– Почему «будто»?
– Потому, что я и сам не знаю, была тая непочтительность или она не была. Может, в несознательности, вгорячах и случилось такое.- И он грустно заморгал своими цыганскими глазами.
На первом допросе ему предъявили тягчайшее обвинение, которое стал бы отрицать любой нормальный человек. В камере потом он рассказывал:
– Следователь сказал, что я топтал ногами портрет товарища Сталина и это подтверждают свидетели. И он назвал это террористическим действием… А было это вот как. Прошлой весной что-то не ладилось с ранней посевной – долго не было тепла, земля не сохла и не грелась. А на меня, как на бригадира полеводов, наседает хозяин: «Сеять пора, Пушкин, отстанешь от соседей. Хоть в грязь, а сей, коли плановые сроки даны!» А что он понимает в земледелии, наш городской председатель? Может, он и знает, что лошадь ест передом, а съеденное отдает задом, а насчет остального – ни в зуб. Ему бы только план выполнить, зерно раскидать и перед райкомом отчитаться, а что уродится и будет ли осенью какая польза колхозникам и государству от такого сева – заботы ни синь пороха. Я ему: «Рано еще, нельзя сеять в холодную грязь. Пускай пообогреет, зерно в тепле скорее пойдет в рост», а он никакого резону не принимает и талдычет свое. Ему, видишь ли, сводка нужна. В передовые выскочить хочет на голоде мужиков.
Пошел я к бригадиру злой-презлой, шум, конечно, поднял, накричал на своих пахарей, что с утра наорали самую безделицу. Сидят, тоже недовольные, на плугах и покуривают, а кони стоят будто тоже злые, фырчут голодные и грязь месят… Мужики на меня: «И ты за председателем тянешься, будто сам не понимаешь, что орать еще рано».-«Зерно только загубим без всякой пользы»,- говорит один, а другой ему поддакивает: «Председателю что? Завалит колхоз – его в другой руководить пошлют. За плуг небось не поставят! А мы и государству хлебе; не дадим, и сами на мякине останемся, лебеду всю зиму жрать…»
Вижу, правду истинную мужики говорят, и знаю, что мне не поверили бы, как и я председателю то же самое доказывал… Подумают еще: дескать, одна шайка-лемка с председателем… Сел на мокрый отвал, ноги в борозду, достал кисет и газетину, оторвал большой кусок и стал его общипывать до цигарки, а рядом вороны да грачи вперевалку шастают по свежим отвалам и червей таскают. Ох и ругал же я в те поры и себя, и все на свете, как вдруг слышу, кто-то из мужиков и говорит: «Ты рви, да поглядывай, кого рвешь-то…»
