Валентин Гагарин - Мой брат Юрий
Я снял с нашеста вторую курицу — на всякий случай, для маскировки, зажал ее под мышкой и снова припал к отверстию в стене.
Ай какой молодец Юрка, понял-таки!
Он шел вдоль ограды, навстречу невидимому мне теперь часовому, держась от него на приличном расстоянии.
— Юра,— позвал я, когда он поравнялся с сарайчиком,— слышишь, Юра?
Брат остановился, повернулся в мою сторону — на голос, лицо у него растерянное и радостное.
— Ты где?
— В курятнике. Ты не стой на одном месте, Юрка, ты прохаживайся и рассказывай, как там у вас.
— Иван!
Я вздрогнул, обернулся. Толсторожий фельдфебель стоял за спиной в своей излюбленной позе: пальцы рук заложены за пояс, на бледных припухших губах ухмылка. Тихой сапой подкрался, сволочь фашистская! И я хорош — про всякую осторожность забыл.
Фельдфебель молча отобрал у меня курицу, размахнулся и ударил меня ею по лицу. Раз, другой, третий...
— Валя, где ты? Валя, пойдем домой! — надрывался за стеной брат.
Снова удар по лицу.
— За что? — вырвалось у меня.
— Молчайт!
И опять, опять...
— Давай курку! — отдуваясь, приказал наконец фельдфебель и показал на пальцах: мол, еще четырех.
Пеструшки и хохлатки уже снялись с нашеста, разбрелись по двору. Я пошел ловить их: проклятый курощуп не простит промедления.
И все же, когда он убрался со двора, я подбежал к отверстию в стене. Юра был уже далеко — понурясь, шел по дороге, маленький и очень озабоченный мужичок.
Несколько раз он оглянулся, но теперь хоть криком кричи я, все равно не услышит.
2Дня, кажется, через два после этой истории толсторожий фельдфебель с утра уехал на склад за продуктами. Генерал накануне не ночевал дома, не появился он и к обеду, и к ужину. Прислуга, оставшись без присмотра, решила, что называется, кутнуть.
— Иван! — позвал меня один из солдат и, безбожно путая русские слова с немецкими, принялся что-то объяснять. Из всех этих немыслимых соединений «тринкен руссиш шнапс» и «давай-давай скоро» я не без труда уловил, что немцам желательно разжиться самогоном и что заплатить за него они готовы марками.
— Идет,— согласился я, соображая, что могу извлечь для себя кое-какую выгоду из этой их затеи: выпустят за калитку, а там дорога широкая...
Увы, немцы оказались хитрее, чем я думал. Тот же самый солдат, что объяснял мне задачу, повесил винтовку на плечо и показал на дверь: пошли.
Делать нечего, вдвоем так вдвоем. Хоть воздуха свежего глотну, а то совсем закис на их псарне...
Я повел немца по селу с таким расчетом, чтобы пройти мимо родительского дома.
Немец шел позади меня, приотстав шага на два. «Конвоир,— невесело усмехался я.— Еще бы винтовку наперевес взял! И ведет-то он меня — не я его...»
Вот и наша изба.
Первым, кого я увидел, был отец. Приволакивая больную ногу, он с лопатой вышел на крыльцо, вслед за ним появились мама и Зоя, тоже с лопатами в руках.
Я забеспокоился, примедлил шаги: что-то такое случилось. Вид у отца насупленный, да и мама с сестренкой не веселей.
Все трое прошли за дом. А тут Юра вывернулся из-за угла, в каждой руке по кирпичу несет. Деловитый такой, и меня вовсе не замечает.
Я пошел совсем тихо.
— Шнеллер! — напомнил о себе немец.— Шнеллер, иван!
Я повернулся к нему, почти закричал:
— Мой дом, понимаешь? Отец, мать, понимаешь?
Немец не хотел понимать, или надраться ему не терпелось!
— Шнеллер! — орал он, не слушая меня.
А мне и нужно лишь, чтобы он орал погромче. Вон Юра снова из-за угла вынырнул, в нашу сторону смотрит.
— Валька!
Руки у него опустились, кирпичи шлепнулись на землю.
— Пап, мам, солдат Валентина куда-то ведет!
И тотчас после его крика мама выбежала к крыльцу, за ней отец и Зоя появились. Четыре пары родных глаз смотрели на меня в напряженном ожидании, с тревогой и отчаянием смотрели.
— Не волнуйтесь, мы самогонку ищем! — крикнул я.— Вы чего копаете-то?
— Землянку, сынок. Выгнали нас... из дому. Сперва на чердаке ночевали, а теперь совсем гонят...
— Шнеллер! — вышел из себя немец и толкнул меня в спину.
Я поневоле ускорил шаги.
Последнее, что я услышал, было громко сказанное отцом:
— Ты там поосторожней, Валентин, зря на рожон не лезь...
И резкий, как удар хлыстом, вопль немца:
— Вег!
Это на Юру немец кричал, Юра хотел нагнать меня.
Назад мы возвращались другой дорогой и у самой калитки напоролись на фельдфебеля. Он отобрал у нас бутылки с самогоном, на глазах у оторопевшего часового разбил их об ограду и съездил по физиономии моему перетрусившему конвоиру.
«Так тебе и надо»,— подумал я со злорадством, вспоминая бесконечные «шнеллер!», которыми этот солдат вконец измучил меня по дороге.
Но фельдфебель и обо мне «позаботился».
Впрочем, за то, что узнал я во время этой вынужденной прогулки,— а узнал я главное: все мои родные живы и здоровы,— я не поскупился бы заплатить и более дорогой ценой.
3Полмесяца живу, как в тюрьме. Раз и навсегда отведено мне место: печь. Там, на раскаленных докрасна днем и ночью кирпичах должен я находиться все то время, пока не ловлю кур, не рублю дрова, не ношу воду...
Руки, ноги, бока обожжены. Душно, муторно.
Ворочаюсь на рядне — оно не спасает от жара печи, вынашиваю планы мести толсторожему фельдфебелю. Может, двухведерный чугун кипятку опрокинуть на него по нечаянности?.. Его ошпарю, а меня — расстреляют. Нет, не пойдет. Или во дворе улучить момент, когда зазевается, стукнуть поленом по голове? Только куда я мертвое тело запрячу? Все равно найдут... «Не лезь на рожон, Валентин»,— советовал отец.
Но думать о мести — сладко, это единственное мое утешение.
В горнице, за неплотно закрытой дверью, патефон наигрывает какую-то гнусавую мелодию. Шумно от хмельных голосов, от хлопанья пробок. Генерал и свита празднуют очередную победу немецкого оружия. Фельдфебель, повар и два немчика из рядовых избегались, подавая на стол свежую закуску, бутылки с пестрыми наклейками.
В кухню заглянул офицер в черном мундире эсэсовца — здоровенный одноглазый детина: левый глаз прикрыт повязкой.
— Иван! Рус иван!
Я забился за трубу.
Эсэсовец не поленился приставить к печке табуретку, встать на нее. Нащупывая меня в темноте, взял за воротник.
— Ком! — И рывком сдернул на пол.— Пошель!
Он подтолкнул меня к выходу и, заглянув в горницу, что-то крикнул. Тотчас вывалилась оттуда толпа пьяных офицеров. Раскисшего генерала поддерживали под руки двое: переводчик и молоденький обер-лейтенант.
